смекалкой и добродушием принца, пообещавшего стать его покровителем. Они часто проводили время в обществе друг друга, и Ло при любой возможности исподволь внушал свои финансовые доктрины герцогу, чья приближенность к престолу сулила ему в не столь отдаленном будущем важный пост в правительстве.
Незадолго до смерти Людовика XIV (как утверждали некоторые, в 1713 г.) Ло предложил финансовый план Демаре, королевскому ревизору, который в свою очередь показал его королю. Говорят, что Людовик спросил, является ли автор проекта католиком, и, получив отрицательный ответ, отказался иметь с ним дело[9].
После этого отказа Ло приехал в Италию. По-прежнему вынашивая финансовые планы, он предложил Виктору Амадею, герцогу Савойскому, учредить земельный банк в этой стране. Герцог ответил, что его владения слишком ограничены для реализации столь грандиозного проекта и что власть его слишком слаба и уязвима. Тем не менее он посоветовал Ло еще раз попытать счастья во Франции, так как был уверен, что если он хоть немного разбирается во французах, то им этот план, не столь новый, сколь внушающий доверие, придется по душе.
В 1715 г. Людовик XIV умер, престол унаследовал семилетний ребенок, и герцог Орлеанский по праву регента взял бразды правления в свои руки до достижения наследником совершеннолетия. О лучшем Ло не мог и мечтать. Это было самое удачное время для удовлетворения его амбиций, которое, словно поток воды, должно было вынести его к богатству. Регент был его другом, уже знавшим его теорию и притязания и, более того, склонным помочь ему в любых начинаниях, способных восстановить престиж Франции, сведенный на нет долгим и сумасбродным правлением Людовика XIV.
Едва похоронили короля, как ненависть к нему народа, сдерживаемая годами, выплеснулась наружу. Людовика, чьи достоинства при жизни приукрашивали до степени, вряд ли имеющей прецедент в мировой истории, теперь проклинали как тирана, деспота и грабителя. Его статуи забрасывали грязью и уродовали, портреты срывались со стен под проклятия простолюдинов, а его имя стало синонимом эгоизма и угнетения. Славные деяния короля были забыты, и все помнили только его провалы, сумасбродство и жестокость.
Финансы страны находились в состоянии предельного хаоса. Расточительный и продажный монарх, пороки которого передались почти всем чиновникам разных рангов, поставил Францию на грань катастрофы. Национальный долг составлял 3 миллиарда ливров, годовой доход145 миллионов, а затраты на содержание правительства -142 миллиона в год. Оставалось всего три миллиона на выплату процентов по национальному долгу. Первой заботой регента стал поиск средств борьбы с этим злом, был срочно созван совет для обсуждения данной проблемы. Герцог де Сен-Симон считал, что спасти страну от революции могут только решительные и вместе с тем рискованные меры. Он посоветовал регенту созвать Генеральные штаты[10] и объявить страну банкротом. Герцог де Ноайе, приспособленец по натуре и придворный до мозга костей, питающий отвращение к любым лишениям и дискомфорту, для преодоления которых потребовалась бы определенная изобретательность, выступил против проекта Сен-Симона, использовав все свое влияние. Он охарактеризовал проект как бесчестный и разорительный. Регент придерживался того же мнения, и этот отчаянный план был похоронен.
В конце концов меры были приняты, хотя они, очевидно, лишь углубили кризис. Первая и самая бесчестная мера не принесла выгоды государству. Было приказано чеканить новую монету, обесценившую национальную валюту на одну пятую. Те, кто принес тысячи золотых и серебряных монет на монетный двор, получили взамен некоторое количество монет той же номинальной стоимости, но в них было только четыре пятых золота или серебра от их массы. В результате казну пополнили на семьдесят два миллиона ливров, а все коммерческие операции в стране пришли в хаос. Незначительное снижение налогов заглушило ропот недовольных, и за эту малую уступку большое зло было забыто.
Затем была учреждена палата правосудия, призванная расследовать случаи казнокрадства среди налоговых агентов и генеральных откупщиков[11]. Сборщики налогов никогда не были особенно популярны ни в одной стране, но во Франции того периода они заслужили всю ту ненависть, что на них выплескивали. Когда. их и сонмы подчиненных им агентов, так называемых
Палата правосудия, созданная главным образом для борьбы с казнокрадством, была наделена самыми широкими полномочиями. Она состояла из членов парламента, судей налогового и апелляционного судов, а также чиновников счетной палаты. Общее руководство осуществлял министр финансов. Доносчикам обещали одну пятую часть штрафов и конфискуемого имущества, тем самым побуждая их давать свидетельские показания против преступников. Десятая часть всего укрываемого имущества, принадлежащего виновным, была обещана тем, кто укажет его местонахождение.
Обнародование указа, узаконившего эти меры, вызвало оцепенение среди тех, кто подпадал под его юрисдикцию и мог понести наказание лишь по подозрению в растрате. Но им никто не сочувствовал. Судебные процессы против них оправдывали их страх. Вскоре Бастилия уже была не в состоянии вместить всех заключенных, и тюрьмы по всей стране были битком набиты осужденными и подозреваемыми. Был издан указ, гласивший, что всем хозяевам постоялых дворов и почтмейстерам запрещается давать лошадей пытающимся спастись бегством; всем без исключения под угрозой крупных штрафов запрещалось укрывать их или помогать им бежать. Одних пригвоздили к позорному столбу, других сослали на каторгу, а наименее виновных оштрафовали и посадили в тюрьму. Только один человек, Самуэль Бернар, богатый банкир и генеральный откупщик одной удаленной от столицы провинции, был приговорен к смерти. Нелегальные доходы этого человека, которого считали тираном и угнетателем своего округа, были столь огромны, что за организацию своего побега он предложил шесть миллионов ливров (250 000 фунтов стерлингов).
Его взятку не приняли, и он был казнен. Другим же, вероятно, даже более виновным, повезло больше. Конфискация укрываемых преступниками богатств часто приносила меньше денег, чем обычный штраф. Жесткость правительства пошла на убыль, штрафы взимались со всех осужденных без разбора, но все административные департаменты были настолько коррумпированными, что страна извлекла лишь малую выгоду из сумм, таким образом пополнивших казну. Значительная доля этих денег попала в руки придворных, их жен и любовниц. На одного налогового агента нал ожили пропорционально его состоянию и степени вины штраф в двенадцать миллионов ливров. Некий граф, не последний человек в правительстве, навестил его и пообещал освобождение от уплаты в обмен на сто тысяч ливров. «Вы опоздали, друг мой, ответил финансист, мы с вашей женой уже сошлись на пятидесяти тысячах»[13].
Таким путем было изъято около ста восьми десяти миллионов ливров, из них восемьдесят миллионов пошли на уплату долгов правительства, а остальные попали в карманы придворных. Маркиза де Ментенон описывает это следующим образом: «Мы ежедневно узнаем о новых тратах любящего роскошь регента. Люди очень недовольны тем, что деньгам, изъятым у казнокрадов, найдено такое применение». Народ, который после того, как улеглась первоначальная волна возмущения, в целом сочувствовал пострадавшим и негодовал по поводу того, что столь суровые меры привели к столь незначительным результатам. Люди находили несправедливым, что за счет поборов с одних мошенников жиреют другие. Несколько месяцев спустя, когда все наиболее виновные понесли наказание, палата правосудия стала выискивать жертвы среди представителей более скромных сословий. Как результат щедрых посулов доносчикам против торговцев с незапятнанной репутацией выдвигались обвинения в мошенничестве и назначении грабительских цен. Их заставляли отчитываться об их деятельности перед трибуналом, дабы доказать свою невиновность. Отовсюду раздавались голоса недовольных, и в конце года правительство сочло за лучшее прекратить дальнейшие судебные разбирательства. Палату правосудия упразднили и объявили всеобщую амнистию тем, против кого еще не выдвинули обвинений в суде.
Посреди этой финансовой неразберихи на сцене появился Ло. Никто лучше регента не осознавал всей плачевности положения, в котором оказалась страна, ной никто более него не страшился мужественно и энергично взяться за дело. Он не любил работать, подписывал официальные документы без надлежащего их изучения и доверял другим то, что должен был делать сам. Заботы, неотделимые от его высокого статуса, тяготили его. Регент видел, что необходимо что-то предпринять, но ему недоставало энергии и добродетели, чтобы пожертвовать ради дела праздностью и удовольствиями. И неудивительно, что он, имея такой характер, благосклонно внимал грандиозным и, казалось бы, легко выполнимым планам смышленого
