своих друзей у себя, чтобы обсудить положение. Решили послать на Марсово поле для выяснения дела на месте Робера, придав ему на всякий случай своего рода «конвой» из трех молодых парней. После этого у Дантона неожиданно появился Лежандр и сказал, что к нему в лавку зашли двое знакомых и просили передать Дантону совет Александра Ламета (он давно лично симпатизировал Дантону, хотя как политик и боролся с ним), чтобы он и его друзья покинули Париж, ибо им угрожает опасность ареста.
Обсудили и это предупреждение и решили остаться на месте; «Подождем развития событий. Наше присутствие здесь необходимо. Будем продолжать борьбу».
Действительно, занялись составлением новых прокламаций. О дезертирстве якобинцев они еще ничего не знали, ведь посланец Робеспьера должен был сообщить об этом на Марсовом поле. Между тем в квартире услышали звуки выстрелов. Вскоре прибежали люди, посланные охранять Робера, которого они потеряли в толпе, и рассказали о расстреле. Дантон разразился проклятиями по адресу Лафайета, а потом властно приказал друзьям, вместе с которыми он оказался побежденным, поодиночке добираться в Фонтенуа-сюр-Буа, в усадьбу своего тестя Шарпантье. Разными путями, пешком, больше двух часов они добирались туда. Когда собрались, то уже вскоре обнаружили, что недалеко от дома околачиваются какие-то подозрительные люди. Решено скрываться поодиночке… Это было необходимо, хотя формальный приказ об аресте Дантона, Демулена, Лежандра и Фрерона будет подписан лишь 4 августа. Дантон уезжает сначала в Труа, 26 июля он уже у себя в Арси. Однако дня через три его навещает мнимый попрошайка, в котором нельзя было не разглядеть полицейского агента. Отчим Дантона Рекорден между тем собирался в Англию за машинами для своей прядильни. Дантон едет вместе с ним. Это не эмиграция; любимую жену и сына Дантон оставляет на родине.
Теперь на досуге Дантон мог подвести итоги Вареннских событий. С самого начала он понял, какие возможности открывает кризис для продолжения революции, и вдохновил своих друзей принять декларацию о республике. Речь шла о демократической, народной республике. Клуб кордельеров добился даже введения в своем округе всеобщего избирательного права. Всем, в том числе и «пассивным» дали право голоса. Но это были ограниченные достижения, и требовалось навязать революционную программу всем демократам. 16 июля, когда левые якобинцы поддержали петицию, возник, выражаясь языком XX века, Народный фронт! Но Робеспьер отозвал свое согласие 17 июля, и этот маневр обескуражил Дантона, который воспринял его как удар в спину…
А что поделывал во время Вареннского кризиса наш старый друг Марат? Вот кто имел основание испытать чувство удовлетворения при вести о бегстве короля! Оно оказалось одним из наиболее точно предсказанных им событий. Однако что касается мер, сразу предложенных Маратом в связи с возникшим кризисом, то они весьма далеки от реальности и тем более от шансов на поддержку их кем-либо. Совершенно естественно, что, как обычно, он потребовал диктатуры. Марат писал в номере от 22 июня, что остается единственное средство уберечься от пропасти, на край которой увлекли народ недостойные вожди. Для этого надо назначить военного трибуна, верховного диктатора, чтобы прикончить всем известных главных изменников: «Пусть трибун будет избран сегодня же. Пусть ваш выбор падет не на придворного лицемера или замаскированного сторонника Старого порядка, но на человека народа, который особенно выделяется своей просвещенностью, своей преданностью родине, своей твердостью во времена кризисов, и если вы назначите его для другой цели, кроме деятельности во главе вас и указания вам на предателей, которых следует покарать, ваша гибель обеспечена, и я ничего больше не могу вам сказать».
Жан Массен, автор одной из лучших биографий Марата, комментируя эти слова, не без основания пишет: «Очевидно, он выдвигает без ложной скромности свою собственную кандидатуру». Кстати, формула «человек народа» позволяет предположить определенную классовую природу требуемой Маратом диктатуры. Другие авторитетные специалисты, например А. Олар, считают, что Марат прочил в диктаторы Дантона, о котором он часто очень лестно отзывался в «Друге народа».
Любопытно отношение самого Дантона к идее Марата. По свидетельствам современников, Дантон, читая статью, яростно скомкал газету и проворчал: «Диктатура; хорошенький подарок! А почему не трон? Почему не коронация в Реймсе и не Святое миропомазание?»
Конечно, никто всерьез не воспринял план Марата, который, кстати, он много раз выдвигал и ранее. В то время как Марата занимала главным образом задача сурового наказания предателей, все демократы, особенно кордельеры, волновались вокруг идеи замены монархии республикой. Но Марат относился к ней отрицательно. 7 июля он писал: «Вы требуете республиканского правительства. Но не получите ли вы неизбежно аристократический строй, при котором вместо одного тирана их будет десять тысяч? Конечно, республика — самая чистая форма демократии. Но созрели ли вы для такого правления?» Не согласен Марат и на регентство, ибо не хочет помогать герцогу Орлеанскому. Он согласился бы, если бы речь шла не о Капете, хотя и из младшей ветви старой династии. Чего же он хочет? Марат находит неожиданное решение: назначить ребенку-дофину, наследнику престола, воспитателя, который и станет фактическим правителем. На роль такого «воспитателя» Марат выдвигает Робеспьера! (в «Друге народа» за 4 июля). Это тем более странно, что Марат незнаком еще лично с Неподкупным, никогда они не занимали общей политической позиции, их не связывает никакое чувство товарищества в общей борьбе. Марат знает лишь его речи, наполненные дифирамбами в адрес народа, и поэтому он чувствует в нем в чем-то родственную душу. Но это лишь очень смутные предположения, ибо Робеспьер прячет свой подлинный характер за риторикой речей и внешним бесстрастием! Оставим, однако, область догадок. Поступки Марата нередко просто непонятны.
С начала июля Марат тяжело болен: страшные головные боли, лихорадка изнуряют его. Мадам Ролан даже писала 15 июля: «Марат умирает. Говорят, что он отравлен, как отравили, по мнению многих, Лустало». Однако «Друг народа» продолжает выходить. Марат не в силах написать ни строчки, и номер за 9 июля весь заполнен текстом одной из речей Робеспьера. Но расстрел на Марсовом поле как будто возвращает ему силы. Марат требует отмщения. Призывает подвергнуть «тиранов всего мира ужасающему примеру народной мести». Он пишет, что «поскольку наша единственная надежда в гражданской войне, я хочу, чтобы она вспыхнула как можно скорее».
С 20 июля по 7 августа «Друг народа» не появляется. Усиливается полицейский надзор, наступает полоса «буржуазного террора». Марат теряет прежние связи и поддержку закрывшегося Клуба кордельеров. Но он упорно продолжает борьбу против реакции. Марат болезненно переживает ослабление революционного энтузиазма среди народа, общую деморализацию после бойни на Марсовом поле. Здоровье его полностью так и не восстановилось. На нем сказывается двухлетняя, почти непрерывная борьба в тяжелых условиях подполья. Ему казалось, что революция надолго замерла, что она стала добычей богатых. К тому же Марату всегда крайне не хватало терпенья. Как пишет Массен, «если Робеспьер был человеком, способным терпеливо и реалистично использовать время, то Марат был человеком немедленного апокалипсиса».
К тому же у него начались личные неприятности с человеком, предоставлявшим ему убежище, — гравером Маке, у которого была 35-летняя служанка, мадемуазель Фуэс. Маке превратил ее не только в любовницу, но просто в рабыню. Она же вдруг оказалась пылкой поклонницей Марата еще до знакомства с ним. Теперь она стала его добровольной сотрудницей, агентом по связям, тем более необходимым, что его постоянный доверенный в кафе Каннет умер. Однако Маке заподозрил, что у Марата и его служанки отношения не только деловые, и устроил громкий скандал, выставив своего гостя на улицу. Марат решил даже уехать в Лондон и передать газету в руки старого друга из Клуба кордельеров, будущего члена Конвента и монтаньяра Буше-Сен-Совера. Скандал с Маке произвел большой шум, Марат поместил об этом в газете две специальные статьи. Друг народа оказался объектом сплетен, насмешек…
21 сентября он публикует «Последнее прощание Друга народа с родиной». Марат подводит итог борьбы, оказавшейся бесплодной. Он пространно описывает свои бедствия и приходит к заключению, что революция погибла: «Я боролся без устали вплоть до сегодняшнего дня и покинул брешь только тогда, когда крепость была взята. Если существует во Франции человек, который осмеливается упрекать меня в том, что я слишком рано отчаялся в общественном спасении и обнаружил недостаток твердости, то пусть он займет мое место и будет отстаивать его хотя бы только в течение недели».
Поскольку Марат пишет, что народ может «даже не сохранять памяти о его имени», чувствуется, что он очень болезненно расстается со своей главной страстью и смыслом жизни: с любовью к славе.
14 сентября он уезжает из Парижа в Клермон. Но, словно забыв, что торжественно простился со своими
