всегда открыты, поблескивая глубоким темным агатовым мерцанием. Он настолько сосредоточен, что видит далеко, на многие кальпы и зоны вперед и назад. Посему и не замечает близлежащего и не слышит мелких будоражащих скрипов, шорохов приходящих и уходящих шагов необязательной повседневности. Посему и подвержен постоянной опасности, подлежа неусыпной охране. Посему скрываем от обычных дурных глаз, одной энергией неправедного смотрения могущих испортить его блаженное неведение и смутить ярко- золотое полированное сияние его невозмутимой поверхности. Посему при нем всегда наличествовал военный правитель из самураев, обладавший всей полнотой военной, политической и административной власти. Никогда не было известно, что ест император и ест ли вообще. Но при известном особом пристрастии японцев к еде и сопутствующему ей изысканнейшему ритуалу (а император — японец как- никак!), видимо, все-таки ест. Но ест особым наиизысканнейшим образом, что как бы и не ест в обыденном и грубом понимании и смысле. Задавались также вопросом: а пьет ли он что-либо, кроме серебряной, омолаживающей и мумифицирующей одновременно, воды. Не ведали также никогда, каков распорядок его дня и детали ритуала обстоящих его церемоний. Насчет всевозможных физиологических отправлений тоже никто не делал никаких предположений, хотя японцы на этот счет лишены ненужной стыдливости и ханжества. Кстати, только в последнее время и только благодаря трансляции по телевизору процедуры прощания с последним великим императором Хирохито стали известны порядок и подробности императорских похорон.
Японцы чрезвычайно неполитизированная нация. Они знают своего императора (ну, те, кто знает) или не знают (конечно же, знают!) и довольны. И живут себе спокойно. О, это, утраченное нами навсегда спокойствие! А ведь было же подобное. Ну, не совсем подобное, но что-то вроде этого. И я помню эти времена! И, как ни странно, не сожалею. То есть, конечно, сожалею, но как-то отстраненно. То есть при первом упоминании, например, имени того же Сталина в душе образуется теплый расширяющийся ком, бросающийся из области груди вверх, к голове. Но уже на дальних подходах к ней он остывает, преобразуется в некую липкую, размазанную по всему организму слизь, впитывается в нерефлексирующую плоть и окончательно исчезает с горизонта ощущений и представлений. И так сейчас уже, увы, всегда и постоянно.
Про покушение на своего малообаятельного премьер-министра мои занятые и озабоченные японские знакомые узнали только от меня. Да? — удивились они. Сделали глубокое горловое — Охххх! — и принялись за свои привычные дела. Я представил себе, какое безумие поднялось бы у нас, произойди подобное. Так вот они и происходят — сплошные безумия. А безумие — оно и есть безумие. Оно как бы само по себе, независимо от любой случайной его провоцирующей причины. Так и получается — тоже безразлично, что конкретное там произошло. В общем, все как у них, только уж больно безумия много. Ну, на то и есть метафизический национальный характер, национальное предназначение и миссия.
Сразу же по приезде хочется написать о Японии книгу. Такую большую-большую, обстоятельную, уважительную и все объясняющую. Через год на ум уже приходит только статья, но все, буквально все охватывающая, квалифицирующая и систематизирующая. Лет через пять пребывания здесь и включения в обыденную рутину окружающей жизни (как отмечают опытные в этом деле люди) — уже ничего не хочется писать. Как говорится, жизнь и среда заели. Вот и спешу запечатлеть нечто, пока не иссяк, не атрофировался первый, посему во многом и простительный, благодатный созидательный порыв.
Вернувшись к первым дням сошествия на эту землю, припоминаю естественные моментальные, с первых же минут (а иногда и заранее, в последнюю, скажем, неделю перед отъездом, поспешно, вперемешку с тучей неотложных дел, в метро и на перебежках) потуги выучить первый, вроде бы буквально необходимый и во многом нелепый обиходный словесный минимум: Здравствуйте! — ну, здравствуй.
Спасибо! — пожалуйста, пожалуйста.
До свидания! — пока.
Извините! —
Сколько стоит! —
Но эти иллюзии, к счастью, быстро вас оставляют. К счастью, во всяком случае, для вас и для меня. И вы успокаиваетесь. Благо что во многих случаях можно ориентироваться по английским надписям, спасающим в самые ответственные моменты, присутствуя-таки там, где нужно. С печалью убеждаешься в нашем несколько, даже и не несколько, а во многом, мифологизированном представлении об японской продвинутости и американизированности. Перед моим отъездом известный питерский поэт Виктор Борисович Кривулин, как само собой разумеющееся, заметил:
Ну, в Японии-то вам, Дмитрий Александрович, будет легко. Там все по-английски говорят. —
А вот и нет, Виктор Борисович. Не говорят. Это я заявляю вам лично и всем своим московским ребятам, возымевшим бы желание по какой-либо неотложной причине здесь оказаться. Не говорят они по- английски. Даже продвинутые интеллектуалы спокойно и самоудовлетворенно обходятся своим местным. И, заметьте, имеют полное на то право. Другой известный деятель русской нынешней словесности (обитающий уже достаточно долгое время в Америке, но встреченный мной именно в Японии) Ал. Генис рассказывал, что когда он впервые посетил данную страну десять лет назад, то на улицах Токио люди прыскали от смеха при его попытках заговорить с ними на некоем обезьяньем, в смысле английском, языке. Никто не слыхал даже американское слово «банк», в котором он имел тогда наисрочнейшую нужду- потребность по причине полнейшей безденежности. И никто ему не смог ничего подсказать, только рассыпались в смешках при виде дикого человека, неведомо что там бормочущего — прямо как Каспар из тьмы. С тех пор наш Каспар навек запомнил слово «банк» по-японски. Он тут же его и поведал мне. Но я тут же и позабыл. Благо что нахожусь уже в Другой Японии. В другое, более европеизированное время и с меньшей потребностью в банковско-денежных услугах. Не то чтобы мои карманы до чрезмерности набиты наличной японской или какой там еще валютой. Просто я умею обходиться практически вообще без денег, потребляя пищу всего один раз в день в весьма ограниченном объеме, не выходя из комнаты и не вовлекаясь в различные растратные-развратные мероприятия и развлечения, типа ресторанов, игорных домов и всего подобного. Конечно, единоразовое питание тоже требует некоторых затрат, но это другой вопрос. Я потом как-нибудь объясню вам, как следует с этим обходиться. Позднее, когда вы постигнете это, я попытаюсь обучить вас и более сложному и сокровенному учению, как вообще обходиться без всего. Но это потом. Я и сам на время оставил упомянутое высшее умение, так как с ним было бы просто невозможно что-либо написать о Японии.
Одна русская же, ныне постоянно живущая в Киото, тоже поведала мне нечто подобное. Буквально те же десять лет назад на улицах города цивилизованные японцы хватали ее за обнаженные руки, принимая их наготу как знак доступности, потому что женщинам вплоть до недавних лет было несвойственно и неприлично появляться на улицах с обнаженными руками и ногами даже в чудовищную жару. Прямо как в общеизвестном месте обитания наиортодоксальнейших евреев Меи-Шерим в Иерусалиме, где тебя, вернее, вас, если вы — женщина, могут и кислотой попотчевать за возмутительное появление с отвратительно, просто мерзостно голыми по локоть руками или до коленей ногами. Да их можно и понять. Я сам по временам испытываю подобное же. Собственно, кислота была в ходу и у нас, на Сиротском. Помню нашумевший на всю Москву случай, когда молодая женщина из соседнего дома плеснула в лицо соблазнительнице, уведшей у нее молодого мужа-футболиста, кумира молодежи нашего двора, флакон этой всепожирающей жидкости. Но там все участники и участницы были с в меру обнаженными руками и ногами. Так что не это было причиной. Ну, нынче и тут все пошло наперекосяк, в смысле наоборот — все вошло в привычную нам норму. Я имею в виду Японию, так как в районе Меи-Шерим все по-прежнему сохраняется в непоколебимой традиционной благости — и в смысле нарядов, и в смысле кислоты. Здесь же девицы уже носят шорты короче трусов, да и майки, еле-еле прикрывающие ныне общедоступный созерцанию народов всех стран всего просвещенного света верх развитого женского организма.
Вот уже и время, проведенное в Стране восходящего солнца, стало переваливать за рубеж, обозначенный как возникновение первых сомнений в способности и нужности что-либо писать или описывать. Однако, изобретя некий обходный маневр, я все-таки нашел в себе силы уверенно и обстоятельно продолжать. Вот этот маневр —
К примеру, можно и по-другому. Случай частый и бывалый. Доезжаешь до Шереметьева на машине, в
