мира»[54]. Также не случайно, творения этого Александрийского святителя (включая шесть посланий, посвященных монахам и монашеской жизни) активно читались иноками, видевшими в св. Афанасии своего духовного руководителя[55]. Опору среди подвижников и подвижниц находил святитель и в самой Александрии (где феномен «городского монашества» был уже значительным фактором церковной жизни с самого начала IV в.)[56]. На монахов он опирался не только в борьбе за Православие, но и в своем руководстве миссионерской деятельностью, простирающейся до самых пограничных форпостов верхнего Египта[57]. Наконец, постоянные усилия св. Афанасия, направленные на то, чтобы включать иноков в клир и, особенно, епископат [58], еще раз подтверждают внутреннее единство монашества и церковной иерархии, характерное для той эпохи и явленное в лице этого святителя с наглядной очевидностью. Поэтому точка зрения некоторых западных ученых, встречавшаяся и встречающаяся в их трудах, на монашество, как на изначально «антиклерикальное движение»[59], не имеет под собой никакой основы. Наконец, нельзя не отметить важного значения св. Афанасия в распространении идей восточного монашества на Западе: он, например, во многом определил духовный путь известной римской подвижницы Марцеллы и епископа–аскета Евсевия Верчилльского, не говоря уже о множестве других западных христиан[60].
В прямой связи с египетским иночеством стоит становление палестинского монашества, хотя впоследствии оно стало обретать все более и более своеобразные черты[61] . По словам его историка, «когда Иларион Великий и Харитон Исповедник начали дело правильного устройства монашеской жизни в Палестине, на Востоке еще не было письменных монашеских правил; руководители лиц монашествующих являлись для них обычно живым законом, идеалом, подражать которому было главною целью истинного подвижника. Иларион Великий, как ближайший ученик св. Антония, сохранил в своем сердце его заветы, и по ним старался устроить не только собственную жизнь, но и жизнь подчинявшейся его духовному руководству братии. Можно с уверенностью предположить, что наставления св. Антония, касательно жизни отшельнической, положившие начало уставу египетских пустынножителей, были известны и членам первой палестинской монашеской обители. Нет ничего удивительного посему, что образ жизни первых палестинских монахов, благодаря преп. Илариону, принял тот же характер, что и в Египте. Большую самостоятельность проявил в устройстве жизни палестинского иночества Харитон Исповедник. Биограф св. Харитона не дает никаких оснований предполагать в нем близкое знакомство с образом жизни египетских подвижников. Лавра св. Харитона не была простым подражанием египетским обителям; ее основатель стремился главным образом к тому, чтобы она удовлетворяла местным палестинским условиям жизни. Таким положением св. Харитона в истории палестинского монашества и может быть объяснено то обстоятельство, что к нему именно относят начало иерусалимского устава, в нем видят родоначальника палестинского иночества»[62]. Правда, третий столп палестинского иночества — св. Евфимий Великий — вдохновлялся образом жизни египетских старцев (особенно, преп. Арсения Великого) и поддерживал тесные связи с ними. Тем самым палестинское монашество явилось синтезом местных аскетических традиций с духов — 'ным опытом, накопленным ранее возникшим египетским иночеством.
Особое место и значение в истории палестинского монашества имел Иерусалим. Паломничества в Свя–тый Град начались издавна[63], но в IV в. оно становится массовым. Некоторые из паломников остава-. лись в Граде и принимали иноческий подвиг; селились здесь и странники из монахов. В результате, в Иерусалиме образовалась довольно значительная «монашеская колония»[64]. В дневнике. паломницы конца IV в. Эгерии на сей счет имеется интересное сообщение[65].
Повествуя о богослужении во Святом Граде, она говорит: «Каждый день, еще до пения петухов, все двери храма Воскресения открываются, и не только все монахи и парфены (девственницы), как их здесь называют (omnes monazontes et parthene, ut his dicunt), приходят в храм, но и миряне, желающие встать рано. С этого часа и до рассвета поются гимны и псалмы, а также и антифоны; после каждого гимна произносится молитва. Ежедневно вместе с монашествующими приходят по очереди по два или по три пресвитера, а также и диакона, и после каждого гимна и антифона они произносят молитву»[66]. Это свидетельство ясно показывает, что иерусалимские монахи и монахини были тесно связаны с литургической жизнью местной церкви. Принадлежали они, как и все древние иноки, к различным сословиям, но среди них было немало лиц, занимавших в прошлом очень высокое положение[67]. Разнородным был и этнический состав иерусалимских монахов; в конце IV–начале V вв. здесь видную роль играли выходцы с латинского Запада. Главными центрами притяжения их стали мужская и женская обители, основанные на Елеонской горе Руфи–ном Аквилейским и св. Меланией Старшей, а также аналогичные обители в Вифлееме, возглавляемые блаж. Иеронимом и блаж. Павлой[68]. Св. Мелания, принадлежа по происхождению к избраннейшей политической «элите» Римской империи, тратила свое огромное состояние на украшение храмов и обителей Святого–Трада, блаж. Павла старалась не отставать от нее в этом. Обе они, как Руфин и блаж. Иероним, обладали разносторонними и теснейшими связями в высших слоях империи, принадлежа также к «сливкам». изысканно–утонченной интеллигенции ее[69]. В кружок св. Мелании и Руфина входили, например, такие известные аскетические писатели, как Евагрий Понтийский и Палладий Еленополь–ский, с ним был тесно связан и Павлин Ноланский (вероятно, родственник св. Мелании); самые тесные отношения поддерживал этот кружок* со многими славными египетскими подвижниками ('особенно, скитскими)[70] . Благодаря этому названные обители стали и местом святых молитв и колыбелями «ученого монашества». Правда, все возраставшее напряжение, переросшее в открытый конфликт, между св. Меланией и Руфином, с одной стороны, блаж. Павлой и блаж. Иеронимом, с другой, не мало повредили делу преуспеяния иночества, но, к сожалению, история Церкви знает множество таких печальных искушений — лукавый никогда не дремлет и неутомим в своих усилиях побороть Церковь. И тем не менее, врата адовы не одолели и никогда не одолеют ее. Поэтому, преодолев это очередное искушение, палестинское иночество продолжало процветать, зарождая в лоне своем множество святых мужей.
В соседней с Палестиной Сирии монашество также процветало в IV–V вв.[71] В грекоязычной части ее центром зародившегося иночества была Анти–охия и ее окрестности. По описанию св. Иоанна Златоуста, «здесь обитал целый сонм подвижников, дивных по своей жизни. В полночь они уже поднимались на молитву и псалмопение; после краткого отдыха пред рассветом, они с восходом солнца опять вставали и пели утреню, а затем каждый занимался в своей келье чтением Священного Писания или списыванием священных книг. В течение дня они четыре раза собирались на общую молитву и псалмопение. Это служение называлось часом третьим, шестым и девятым и вечернею. Между часами они занимались ручными работами: плели корзины и власяницы, возделывали свои сады и огороды, рубили дрова, носили воду, готовили кушанье, умывали ноги посетителей и вообще служили им со всем усердием, не разбирая, богаты ли они или бедны. Одежды их были из козьей или верблюжьей шерсти, а у иных из грубо выделанных кож; обуви совсем не было, и они ходили босыми. По обету полной нестяжательности, все у них было общее и им неизвестны были слова —
