В клинике мне почти каждую ночь снился один и тот же сон. Возможно, из-за лекарств.
Мне снилось, будто я веду урок геометрии и что-то объясняю ученикам, показывая на рисунок, начерченный на красной стене. Рисунок перевернутого конуса. Указываю на круглое основание, находящееся вверху. «Диаметр круга выражается числом потенциальных возможностей, — говорю я. — Длина окружности выражается числом доступных вариантов выбора. В момент рождения человека оба числа практически бесконечны».
Рисую указкой нисходящую спираль на стенке конуса. «Представьте, что по вертикали отложено время, а длины уменьшающихся окружностей соотносятся с числом доступных вариантов выбора. Видится очевидным, что с течением времени и увеличением количества сделанных выборов исключается почти бесконечное количество альтернативных выборов».
Кончик указки продолжает спускаться по спирали вниз. «Прошу обратить внимание, — продолжаю, — как в результате нисходящего движения по времени и сокращения числа доступных вариантов выбора человек оказывается здесь. — Я стучу указкой по точке в вершине перевернутого конуса. — Оставшееся время — ноль. Оставшиеся варианты выбора — ноль. Потенциальные возможности — ноль. — Делаю паузу. — Это схема человеческой жизни».
Ученики кивают и сосредоточенно пишут в тетрадях. Все ученики — это Скаут. Все до единого.
Кэролайн не особо усердствует с тормозами. Мы катимся гораздо быстрее, чем в первый раз. Я кричу ей сбросить скорость. Где-то позади сверкает молния. Из-за грохота наших саней треск грома почти не слышен. Я пытаюсь догнать Кэролайн.
Она едет слишком быстро.
Многие необъяснимые смертельные ДТП с участием одного автомобиля — это самоубийства. В полицейских рапортах пишут, что водитель потерял управление «по непонятной причине» или «предположительно из-за насекомого, залетевшего в салон», но я подозреваю, что чаще всего дело просто в сочетании высокой скорости, бетонной стены впереди и внезапного осознания представившейся возможности. Убийства тоже не редкость. Немало кровавых автокатастроф, которыми занималась «Прери Мидланд», являлись недоказанными транспортными убийствами.
Моим последним делом в Орегоне стало дело одной женщины, которая проследила за мужем до дома любовницы, прождала там всю ночь, а потом поехала за ним на работу. Когда он вышел из здания в обеденный перерыв, она с ревом пронеслась на своем «Таурусе-87» через парковку и улицу с двухполосным движением, намереваясь переехать изменника.
У мужа оказалась на удивление хорошая реакция. Он увидел летящий автомобиль и отскочил назад во вращающиеся двери. Жена не успела затормозить, и «Таурус» на полном ходу врезался в стену.
Ни наш клиент, ни его жена не пострадали. В суд подал сорокашестилетний программист, работавший в подвальном офисе. Один кирпич из разрушенной стены пробил звукоизолирующую плитку и долбанул программиста прямо в лоб. Мужик потребовал компенсацию в размере 1,2 миллиона. Если разбирательство будет происходить в присутствии присяжных, он наверняка получит изрядную часть запрошенной суммы. Те, кто говорит, что Америка никогда не станет социалистической страной, упускают из внимания тот факт, что наша судебная система уже нашла способ перераспределения богатства.
Первые несколько месяцев все было терпимо — по крайней мере Кэролайн нуждалась во мне, когда с плачем просыпалась по ночам, — но в конце концов я понял, что мне надо уйти.
Я провожал Кэролайн в школу по утрам, хотя больше не жил дома. Иногда я сидел в парке напротив школы и смотрел на окна ее класса, пытаясь разглядеть знакомую макушку. Каждый день я встречал Кэролайн после уроков и отвозил домой, а позже вечером приезжал на машине и наблюдал за домом с противоположной стороны улицы. Иногда я возвращался и оставался с ними на несколько дней, на неделю, но я понимал, что не могу по-настоящему защитить их, пока нахожусь там. Чтобы видеть ситуацию, нужно находиться в стороне — рядом, но в стороне.
Мы с Кэролайн одни на бобслейной трассе. Она не притормаживает, и я изо всех сил стараюсь догнать ее. На самом деле я ничем не смогу помочь, случись что. Мы на разных санках. Но если она перевернется, если вылетит с трассы на вираже, я должен быть рядом, чтобы последовать за ней.
Кэролайн оглядывается, когда мы выносимся из рощицы осиновых деревьев с мерцающими на фоне черного неба листьями. Я кричу ей притормозить, хотя знаю, что мои слова теряются в шуме ветра.
Незадолго до того, как мне все стало предельно ясно, я пошел с Кей на преподавательскую вечеринку. Всегда недолюбливал ее коллег по школе, а по колледжу просто на дух не переносил.
Тем вечером какой-то придурок в уставной форме — то есть твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях — спросил меня, чем я занимаюсь, и я ответил: «Энтропией».
— Интересно, — сказал придурок, поправляя старушечьи очки. — Я преподаю физику. Возможно, у нас есть общие интересы.
— Вряд ли. — Я уже успел выпить несколько двойных виски, но не чувствовал ни малейшего опьянения. — Меня занимает только полночный час, когда энтропия бодрствует.
К нашему разговору без приглашения присоединился второй придурок, в котором я смутно опознал заведующего кафедрой, где работала Кей.
— Какая интересная фраза! — Его акцент наводил на мысль о бруклинце, много лет прожившем в Лондоне. — Ваша?
— Нет, — сказал я, радуясь возможности уличить собеседников в невежестве. — Шекспира. — Эту фразу слышал в какой-то шекспировской пьесе, на которую ходил еще в колледже, и она врезалась в память. Был уверен, что это Шекспир.
— О, сомневаюсь, — с вежливым смехом сказал придурок номер два.
— Да сомневайтесь на здоровье, — выпалил я, внезапно разозлившись. — Если вы не знаете классику — ничем не могу вам помочь.
Физик снова поправил очки. Его голос звучал мягко, но явственно различались нотки превосходства:
— Фраза хороша, но едва ли принадлежит Шекспиру. В шестнадцатом веке понятия «энтропия» еще не существовало.
— Может, там было другое слово? — спросил придурок с кафедры английской литературы.
— Или другой драматург? — добавил физик.
— Это Шекспир, — сказал я, пытаясь придумать какое-нибудь по-настоящему остроумное — на университетском уровне — убийственное замечание напоследок. Но удовольствовался тем, что швырнул на пол стакан с виски и стремительно вышел прочь.
Около четырех месяцев я провел за чтением шекспировских пьес. Начал с «Гамлета» и «Макбета», которые проходил по литературе в колледже и видел в театре, а потом стал читать остальные. Почти во всех так называемых комедиях содержались трагические эпизоды, а в самых страшных трагедиях — эпизоды явно комические, пускай сколь угодно короткие.
Наконец я нашел. Строчка была из «Короля Генриха IV», часть 1, акт II, сцена 4. Только она гласила: «Зачем же почтенная старость бодрствует в полночный час?» (What doth gravity out of his bed at midnight?)
«Ну и черт с ним», — решил я, постаравшись настроиться на философский лад.
Мы почти на середине трассы, а Кэролайн даже не думает тормозить.
Мы взлетаем высоко на стенку желоба на поворотах, с грохотом скатываемся вниз на выходе из них, потом взлетаем еще выше на более крутых виражах. Все равно что катиться на тобогане по бетону.
Наша скорость возрастает по мере спуска. Я с ужасом думаю о последнем участке трассы.
Оранжевая Папка появилась в Индианаполисе, когда я искал, куда положить дело Джонсонов и несколько других дел, которые вел тогда. Какая-то временная секретарша — кажется, Гвен — заказала в
