веселого, неунывающего шутника с мигающим глазом. Чингиз мечтал подарить ему сто пачек лучших папирос и красивую трубку. Но чаще всего он думал о Ларкан. Хорошо иметь такую сестру и жить с нею вместе. Он был единственным ребенком в семье, и ему не хватало сестры.
И вот настало последнее утро. Малыши еще спали, Талайбек — на пастбище. Ларкан куда-то исчезла. Тетушка Накен на миг прижала Чингиза к себе и отвернулась. Первый раз Чингиз видел ее слезы. Каратай замахал на нее руками и взвалил на плечи мешок, в котором лежали гостинцы. Он вышел из дома не оглядываясь. Через пятнадцать минут должен прийти автобус, и Чингиз побежал за ним, поправляя на ходу рюкзак. Ни во дворе, ни в поселке он не увидел Ларкан, а ему так хотелось проститься с ней и еще раз пригласить ее в гости. Он бы тоже нашел что показать ей в городе.
Внизу на повороте стоял автобус. Каратай, вскидывая мешок на спине, припустился бегом. Когда они уселись, мотор уже работал. Дядя поставил мешок и стал обходить пассажиров, здороваясь со всеми за руку. Поздоровался он и с шофером.
— Э, у тебя, кажется, «Беломор»? — Он взял у шофера из пачки сразу три папиросы. — Пускай мне будет хуже, не могу видеть, как хороший человек убивает себя никотином.
Чингиз уселся у окошка и весь отдался радости предстоящей поездки. Скорей бы, скорей бы автобус поехал! Ему казалось, что, если автобус задержится, набьется много народу или вообще вдруг скажут: поездка отменяется, автобус уходит на ремонт.
Но, слава богу, ничего не случилось. Шофер захлопнул дверцу, и автобус, сотрясаясь дряхлыми боками, выехал из поселка. Сперва он спустился вниз, проехал долиной, мимо желтых посевов ячменя, а потом, обогнув поселок, стал карабкаться вверх. Чингиз нашел глазами у зеленой полосы кустарников дом, в котором прожил все это время, увидел стадо овец на склоне и всадника на коне: может быть, это Талайбек, а может, кто другой, отсюда не разобрать.
А вот, у подножия горы, белеет часовня с башенками. В последний раз блеснули на солнце золотистые серпик и звезда, блеснули, повернувшись ребром, — теперь их уже не видать.
Вот и дядю Ибрая он увезет в своем сердце. Чингиз вспомнил все, что о нем рассказывали, вспомнил Казакпая, песни его, вспомнил ночные разговоры Каратая с тетей Накен и странное поведение Ларкан…
Да, так бывает. Это как с задачей, которая долго не дается, а потом как бы решается сама по себе. Может, Ибрай и был его настоящим отцом? И не только это — может, и Накен его мать? Чингиз слышал о добром обычае своего народа — когда умирает брат, младший брат берет вдову себе в жены. И о том, что в бездетные семьи забирают сирот…
От внезапной догадки одиноко и тоскливо стало Чингизу. Беда или радость была в этом позднем открытии? Если Солтобу не родная, то что же — он не должен любить ее? Но почему? Она же любит его больше всех на свете. Скорей, скорей домой! Он знает — только бы взглянуть ей в глаза, и сразу все станет на место.
Поселок скрылся в тумане. Дорога шла по склону горы. Машина то ревела, карабкаясь вверх, то тихо шуршала гравием, спускаясь.
Чингиз узнал знакомую скалу — солдата в шинели, стоявшего в земле по колени, — и ему стало чуточку легче от его спокойной и вечной силы. Солдат стоял в горах, как часовой, охраняя мир и покой чабанов. Что это чернеет на его шапке-ушанке? Маленькая фигурка вытянулась и машет рукой. Это, наверно, Ларкан. Чингиз машет ей в ответ, хотя и знает, что она не видит его.
Солдат и девочка скрываются в тумане. Автобус после долгого отдыха на спуске теперь снова трудится, поднимаясь вверх. Он идет, натужно рыча, скрипя старыми боками, карабкается все выше и выше. Теперь облака клубятся совсем близко, с вершин они сползают навстречу. Внизу сияют обманчиво жаркой желтизной странной формы озера. Но это не озера, а прямоугольные поля с ячменем. В утреннем тумане, освещенные солнцем, они кажутся плывущими в воздухе озерами, и вся долина отсюда, с заоблачной высоты, величественна и прекрасна.
Да, вот и осуществился его сон. Он летит над горами, над долиной, над поселком — надо всем, что видел в далеком младенчестве и что не раз являлось потом во сне. Это все было — и конь, и горы, и домик с башенками, только все это в забытом уже прошлом, которое изредка оживало во сне…
Чингиз по самые плечи пролезает в открытое окошко. Ветер бьет в глаза, высекая слезы; слезы катятся по щекам, а вместе с ними, закругляясь и меняя очертания, оплывают, горы, облака, склоны и дорога, петляющая в тумане…
Семейное дело
Андрею Громченко и Василию Сысик — водителям автолавок
Николай встал пораньше, оглядел спящего сына — разбросанные по подушке нестриженые патлы, большая грязная ступня из-под одеяла — и пошел готовить машину, И пока возился с мотором, все вспоминал вчерашний разговор с женой. Выгнали его, чертенка, с урока, так он в отместку бросил в класс горящую расческу. То и дело, возвращаясь из поездок, узнавал Николай о новых его проделках. И каждый раз, глядя в его озороватые глаза, закипал яростью против жены: сидит дома, а не справится с мальцом! Сам же терялся, не зная, как подействовать на него, как поговорить с ним. Только и вертелась мысль — порку задать, но тут же прошибало от страха: а вдруг врага еще наживет? Смешно сказать, завидовал родителям, быстрым на руку, — поплачет мальчишка, зато ходит потом шелковый, и все довольны. Но распалить себя не мог: не знал, как это руку на ребенка поднять.
Закончив с машиной, Николай завтракать не стал — жена еще спала — и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.
По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой.
— Слыхали?
— Знаю. Жена уже говорила с ним…
— Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.
— Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите — все время в отгонах…
Николай мял снятую кепку, топтался на месте.
— Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. — Глаза у Ольги Митрофановны стали злые, а голос высок и резок. — А вообще скажу: жена ваша — человек слабовольный, прямо сказать — тряпка. Год еще только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..
Дома Гришки не было.
— К Смирновым пошел, — сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. — С Васькой уроки делает.
— А здесь что — места нету? — Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. — Прибрать не могла, что ли?
Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.
Пообедав, снова ушел по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели — лежал, как херувим, читал книжку, глаза поблескивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это — читать книжку — показалось Николаю святым, и отрывать не стал. «Ишь ведь, любит, — подумал он, — вспомнив, что сам в детстве не увлекался книжками, да и книг в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. — И чего ему надобно, какого еще рожна? — думал он. — Читай, учись, набирайся ума, вырастешь — институт выбирай по любой специальности. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов — вот и весь институт, так хоть за отца поучись!»
Николай сидел за столом, проверял накладные, записывал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и
