косички, а вот уже и нет ее — сквозь стенку прошла!
Видно, Чингиз еще не совсем проснулся. Очень может быть, что Ларкан приснилась ему. Чего не случится в доме, к которому он еще не привык. Чингиз натянул одеяло, повернулся на бок и опять задремал.
Когда он снова проснулся, в доме никого не было. Если не считать солнца, которое пожаром полыхало на стене, на узорчатом старом ковре. Чингиз вскочил с постели и застыл у окна.
А во дворе, а во дворе — что там творится! Братишки и сестренки, те, что поменьше, и те, что побольше, сидят у тандыра, прижавшись друг к дружке, как воробьи. В цинковом корыте барахтается голая малышка, орет в три голоса, закрыв кулаками глаза, а сверху Ларкан сливает воду из старого щербатого чайника.
— Вот и все, дурочка!
Ларкан вытаскивает сестренку из корыта, и плач прекращается. Девочка сама вытирается платьем своим, потом натягивает его на себя и усаживается, довольная, рядом с братьями и сестрами. Теперь она — счастливый зритель, глаза ее сияют от радости и ожидания.
Ларкан раздела другую сестренку, усадила в корыто и добавила в казан холодной воды.
— Хороша! — Ларкан пробует воду рукой и под безжалостный смех малышей обливает ревущую девочку водой. Она мылит, натирает колючей мочалкой, скребет до тех пор, пока на оливковом теле девочки не проступают красные пятна.
Чингиз вышел во двор, присел на корточки возле корыта и тоже стал смотреть, как лютует Ларкан. Трехлетний Суюндик, тот самый крепыш, что спал рядом с Чингизом, хватал пятерней мыльную воду и швырял ее в лица сидящих. Роль простого зрителя не устраивала его. Ларкан отгоняла его, но он подбирался к корыту с другой стороны, цеплял пятерней мыльную пену и с визгом отбегал, чтобы снова в кого-то плеснуть. Ларкан рассердилась, поймала его, раздела и стала мыть вне очереди. Он рычал, брыкался, расплескивал воду, плевал на свою мучительницу, а братья и сестры изнемогали от веселья.
В это время мимо двора на ишаке проехала женщина с тяжелой сумкой, свисавшей с седла.
— Что это у вас, тетушка Дильде?
— Рыба, дочка. В сельпо привезли морской окунь.
— Окунь? Это с таким глазом на одном боку?
— Беги скорее, а то все разберут.
Ларкан уставилась на Чингиза с немою просьбой в глазах.
— Ладно, я помою его, — сказал он великодушно.
Ларкан, радостная, влетела в дом, выскочила оттуда с мешком — на такую семью, как у них, простая сумка не годилась, — вывела из сарая коня, влезла в седло и ускакала в поселок. А Чингиз, полный усердия, поймал Суюндика, успевшего сбежать со двора, и усадил в корыто. На минуту утихший было мальчик опять заорал, замолотил руками и ногами, брызгая водой.
Теперь ребята уже не сидели на месте. То один, то другой подбегали к корыту и плескали на брата водой. Чингиз не знал, как унять разгулявшуюся ораву. Он отошел, чтобы набрать в чайник воды и ополоснуть забияку, но тот выпрыгнул из корыта и, недомытый, с клочьями пены на теле, спрятался в сарай. Чингиз погнался за ним, но из сарая послышалось рычание пса:
«Р-р-р-ра-а-у! Га-а-у!»
Чингиз медленно попятился, а из сарая полетели в него куски кизяка. Маленький, от горшка полвершка, а швырялся Суюндик ловко и сильно. В конце концов мокрый шмат навоза угодил Чингизу в лоб и залепил глаза. От меткого выстрела ребята пришли в восторг.
— Ах ты сопляк! — обиделся Чингиз. — Выходи, кому говорят?
В сарае затихло. Пес разлегся у порога и на этот раз миролюбиво зевнул. Чингиз осмелел и прошел в сарай.
Буланая кобыла хрупала сено, на насесте копошилась больная курица, из темных углов несло прокисшей духотой.
Суюндика в сарае не было. Не было его ни в коровьем закутке, ни там, где стояла кобыла. Чингиз поискал его за горкой кизяка, в груде сена, но нигде не нашел.
Во дворе послышались крики и смех. Чингиз выскочил и увидел мальчика на плоской крыше сарая. Суюндик стоял на четвереньках задом к ребятам и смотрел на них из-под ног, вниз головой. Как он залез туда? Что он затеял?
— Слезь, прошу тебя! — взмолился Чингиз. — Прошу тебя, осторожно!
Суюндик встал на толстые и кривые ножки свои, стряхнул с живота клок навоза, подошел к краю крыши и начал сверху поливать тоненькой желтой струйкой. Вид его был сосредоточен и деловит.
Когда вернулась Ларкан, Суюндик все еще был на крыше. Он кривлялся и показывал язык, снизу летели в него комья земли и навоза. Молодецкая потеха была в самом разгаре. У печи валялось перевернутое корыто, в казане остывала вода. Чингиз стоял, прижавшись к стене сарая, наблюдая за Суюндиком и надеясь поймать его на лету, если тот упадет.
Сбросив мешок с рыбой, Ларкан подогнала коня к сараю, замахнулась камчой. В следующую секунду Суюндик сам заторопился к ней, ухватил за шею и сполз в седло. А когда Ларкан расседлала коня, снова наполнила корыто водой, Суюндик без всякого напоминания сам заторопился в корыто и на этот раз, хитрец, был покорен и тих — дал делать с собой все, что угодно.
Чингиз следил за Ларкан и думал: отчего же так получается? Его в семье оберегали от забот, а эта девочка работала, не зная отдыха. Но что же в этом удивительного, думал он, если смотрят на нее, как на взрослую, если тетушка Накен, имея стольких детей, вдруг ни с того ни с сего бросает на девочку дом и бежит в колхозный амбар, как вот сегодня, чтобы вместе с другими женщинами перелопачивать ячмень и заработать лишний трудодень. В этой большой и шумной семье любая копейка была нелишней, наверно…
Ты настоящий джигит, Чингиз
В полдень с пастбища вернулся Талайбек, слез с коня, осунувшийся, большеголовый, похожий на маленького старичка. Он сел у остывшего самовара, и мать кормила его, подвигая мясо, хлеб и подливая айран[4]. До начала школьных занятий оставался месяц, но ему надо было на репетицию струнного оркестра, который готовился к открытию учебного года. Вместо него на пастбище поедет сестра.
Талайбек еще не кончил есть, а Ларкан стянула с него сапоги, вытащила из-за пояса бич, отвязала от ограды коня. Чингиз с завистью смотрел, как девочка уверенно влезла в седло.
— Тоже хочешь? — рассмеялась она, — А если костей не соберешь, что тогда?
Чингиз промолчал.
— Ладно, поедешь на буланке. Она тихая.
Талайбек вывел из сарая желтую маленькую кобылу с темным ремешком вдоль спины и оседлал ее.
— Но я… ни разу не ездил, — сказал Чингиз.
— Никогда-никогда?
Ларкан с жалостью и даже с презрением оглядела его. Пришпорив, она развернула коня. Чингиз понял: отступать поздно. Талайбек помог ему влезть в седло.
И случилось чудо: опустившись в мягкое, как кресло, седло, он усидел в нем и не упал. Не успел он опомниться, как конь уже бежал вслед за Ларкан. Из дома выскочила тетушка Накен и что-то кричала, но поздно — кони перешли ручей и выехали в поле.
И чудо продолжалось. Чингиз сидел в качающемся кресле, взлетал вверх и вниз — и не падал, а только весь закаменел и оцепенело-восторженным взглядом успевал замечать, как колыхались вдали горы, как змеилась короткая тень от коня, на котором сидела Ларкан, как стремительно катилась навстречу земля.
Теперь уже не в бесплотном сновидении — Чингиз в самом деле парил над долиной, летел к облакам,
