через плечо. Он насвистывает и улыбается.
— Зачем же вы, дядя Саша?.. — говорю я.
— Что «зачем»? — удивляется он, внимательно смотрит на меня и перестает улыбаться. — А-а, понял. Ты что думал — я такая же рохля, как ты? Да, я рассказал все твоему отцу. Пока ты трясся за свою шкуру и играл в благородство. Рассказал. И то чуть не опоздал. А ты… — он слегка толкнул меня в лоб ладонью. — А ты… нет, ты еще не героическая личность. Далеко не героическая. — И он, отодвинув меня, прошел в ванную.
— Да что случилось-то?.. — закричал я, чуть не плача.
Он обернулся.
— Отец расскажет, если найдет нужным, — сказал он, и дверь ванной захлопнулась за ним.
Я пошел в комнату. Там охала, ахала и причитала тетка Поля. Мамы не было слышно.
— Папа… — сказал я.
Он обернулся.
— Позвони в неотложку, — сказал он. — Маме плохо. И иди в школу.
— Я не пойду в школу, — сказал я.
— Пойдешь! — сказал он сердито. — Не волнуйся, я сегодня дома.
…В вестибюле школы меня уже ждали Татьяна и Маша.
— Веньки нет, — сказала Татьяна.
Я молчал.
— Что с тобой? — спросила Маша.
Я махнул рукой. Что я буду им говорить?
— Ты что-нибудь узнал? — спросила Татьяна.
— Ничего я не узнал, — буркнул я и пошел наверх.
«Что с тобой, что с тобой». Из-за нее все и случилось, а теперь — «что со мной». Я торчал в коридоре у окна, упершись лбом в стекло. Кто-то тронул меня за плечо. Апологий. Этой-то трясучке чего надо?
— Слушай, Половинкин… — начал он.
— Уйди ты, — сказал я.
— Плюнь ты на этих девчонок, — сказал он. — Я, например, давно решил — будто их и не существует. С ними беды не оберешься. Из-за них все и происходит. Из-за них даже войны начинаются.
— Троянские? — спросил я.
— И Троянская, и…
— Я тебе сейчас такую войну покажу, что ты своих не узнаешь, трясучка несчастная! — заорал я и двинулся на него, но сразу остановился.
Он стоял передо мной бледный-бледный, опустив руки, и глаза у него были такие, как у Повидлы, когда его несправедливо ударишь. Он посмотрел на меня, потом скривился как-то и тихо сказал: «Эх, ты…» — и ушел. Мне стало совсем не по себе. И тут ко мне подошла Маргарита Васильевна. Она смотрела на меня немного прищурившись. Значит, или сердится, или не понимает чего-то.
— Сеня, — сказала она очень серьезно, — ты мог бы посмеяться, ну, скажем, над человеком, который плохо слышит, или хромает, или над тем, кто заикается?
— Н-нет, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — сказала она.
Я готов был сквозь землю провалиться. Значит, она слышала, как я на Аполошку орал. Так, может, он трясется от какой-нибудь болезни?!.
Ох, и тошно мне стало. Добрый-то ты добрый, Половинкин… да какой же ты добрый?! Наверно, правильно говорил дядя Саша. Не о Веньке я беспокоюсь. Венька мне до лампочки. О себе я думаю. Вот ведь в чем дело! О себе. А у Веньки, может… Нет, почему он хуже меня, когда я и сам не лучше?
Я пошел в класс, сел за парту и написал Апологию записку. «Не сердись!» — написал я и попросил Петьку Зворыкина передать. И смотрел, как записка дошла до Апология. Он развернул ее и прочитал. Некоторое время он не поворачивал головы, но потом посмотрел на меня, и мне показалось, что он улыбнулся. У меня немного отлегло от сердца. И только тут я сообразил, что Апологий-то от меня пересел, а рядом со мной опять сидит Маша. Она шепотом спросила меня:
— Что у тебя за дела с этим… трясучкой?
Я хватил кулаком по парте.
— Что с тобой, Половинкин? — спросил математик.
— Это нечаянно, — сказал я.
— Ты что? — удивилась Басова.
— Не смей его больше трясучкой называть! — сказал я сквозь зубы.
— Да что с тобой?
— Не твое дело! И вообще, все у тебя плохие, одна ты хорошая.
Математик опять посмотрел в нашу сторону, и она промолчала. Только обиженно поджала губы. Ну и пусть обижается. Математик несколько раз прицеливался меня спросить, но так и не спросил — наверно, пожалел. А у меня из головы не выходил батя с разукрашенным лицом, и пропавший Венька, о котором отец что-то и без меня знает, и как там мама?! И еще этот Апологий. Я не заметил, как кончился урок.
На перемене я сразу подошел к Апологию и громко, чтобы слышали все, сказал:
— Ты меня извини. Больше этого не будет.
Ребята удивленно смотрели на нас.
— Да ладно. Да что там, пустяки… — сказал Апологий.
— Нет, не пустяки, — сказал я твердо, хотя мне хотелось удрать куда глаза глядят. — И если хочешь, можешь дать мне по морде.
— Вот дает! — заорал Петька Зворыкин. — Чего это с ним?
— Ничего, — сказал я. — Только если кто будет, к нему приставать, тот получит! Понятно?
— Чокнулся, Половинкин! — сказал Матюшин. — Кто к нему пристает?
— Он сам ко всем пристает, — пропищали Зоенька и Юлька.
— Ладно. Кончили этот разговор, — сказал я и вышел из класса.
За мной сразу вышли Татьяна и Машка.
— Ты какой-то странный, Семен, — сказала Татьяна. — Что случилось?
Машка молчала и только поглядывала на меня искоса.
Я сказал:
— Со мной ничего не случилось, а вот с кем-то, может, и случилось.
— С кем? — спросила Татьяна.
— С Венькой? — испугалась Басова.
— Может, и с Венькой, — сказал я.
— Слушай, Половинкин, — рассердилась Татьяна, — мы друзья или нет?
— С тобой еще может быть, — сказал я.
Машка дернула головой, как это она умеет, заложила руки за спину и пошла от нас своей походочкой принцессы. А Татьяна рассвирепела:
— Пижон ты, Четвертинкин, — сказала она, — хуже девчонки. Ну, чего ты выдрючиваешься?
— Это я выдрючиваюсь? — медленно спросил я.
— И она выдрючивается, — сказала Татьяна. — Оба вы хороши. Монтекки и Капулетти!
— Кто, кто?
— Некогда мне объяснять. Маша, иди сюда! — крикнула Татьяна.
Басова нехотя повернулась:
— Ну, что еще?
— Ох, — сказала Татьяна, — я, кажется, сейчас вас обоих лупить буду!
Басова засмеялась. И я не выдержал, тоже засмеялся — уж больно она забавная была, эта Татьяна, сердитая. Я представил, как она нас лупит — очень смешно.
— Ладно, — сказала Маша, — но пусть он…
— Нет, пусть она… — сказал я.
