Все изменилось, когда Эндрю исполнилось двадцать один год. Он стал встречаться с друзьями и возвращаться в три утра пьяным, распевая во все горло и колотя в дверь. Я не знаю, употреблял ли он алкоголь до этого, тем более что в нашем доме он всегда мог его найти. Впрочем, я больше склонялась к мысли, что до двадцати одного года он не пил. Мы никогда не касались темы пьянства в нашем доме, игнорируя то, что следовало после.
Он стал плохо учиться, так и не получил диплом криминалиста, вернувшись домой за один семестр до окончания колледжа.
Эндрю полностью изменился. Он пил, принимал наркотики, крал деньги, чтобы их купить. Он перестал стричь волосы и бриться. Проткнул уши. Он больше не смешил нашу мать.
Изменился не только он сам, но и игры, в которые он стал играть.
Эндрю перестал обращать внимание на Чада, обзывая его девчонкой и педиком. Чад, который не мог дать сдачи хулиганам в школе, прятался за своей черной одеждой, карандашом для глаз и панк-музыкой. Но это мало ему помогало в тринадцать лет.
Мне было пятнадцать. Я выросла, обогнав в росте даже некоторых мальчиков из класса, забыла про пластинки для зубов, мое тело начало меняться, я стала неуклюжа, как все подростки. Эндрю говорил мне, что я красива, что он любит меня, и если я тоже буду любить его, то будет совсем хорошо.
Я любила Эндрю, и мне хотелось сделать ему приятное. Мне хотелось вернуть то, что мы делали в детстве, – ночевать в палатке на заднем дворе или ночь напролет слушать страшилки про монстров, которые он нам рассказывал.
Но Эндрю сам превратился в монстра. Он поклялся оберегать меня. Но от него самого защиты мне не было.
Я делала то, что он от меня просил, три года. Я надеялась, что однажды это прекратится и он станет таким, каким был прежде. Я напрасно надеялась. Он продолжал пить, не задерживался подолгу ни на одной работе, был зол на весь свет, хотя я не понимала почему. Бывало, он на несколько месяцев уезжал из дома, а когда возвращался с ввалившимися глазами, отпуская язвительные реплики по любому поводу, наша мать переворачивала весь дом, чтобы ему угодить.
Чад тоже подрос. Тона его макияжа стали более насыщенными, весь гардероб стал черным, музыка – громкой. Я перестала улыбаться. Помогал счет, особенно при еде. Кусочки пирога. Хлопья попкорна. Я скрывалась за щитом из жира и одежды, пряча красоту, которую начал замечать Эндрю и которая словно не давала ему покоя.
Никто не стал выяснять, почему я так изменилась.
Чад знал. Так же как и я знала, что на картинках журналов, которые он прятал у себя под матрасом, изображены голые мужчины, а не женщины. Мы об этом не говорили. Мы вообще с ним почти ни о чем не говорили. За завтраком мы садились друг напротив друга и в течение всех трех лет молча обменивались взглядами о тайнах, что мы скрывали, не смея заговорить об этом вслух.
Несмотря ни на что, умирать мне не хотелось, но в то время идея перерезать себе вены показалась мне весьма заманчивой. Порез очень сильно кровил, и боль была гораздо сильнее, чем я ожидала. Я успела сделать только один порез, так как испугалась вида крови и чуть не хлопнулась в обморок. Я села, и в этот момент в спальню зашел Чад, чтобы сказать мне, что пора ужинать.
В общем, попытка суицида оказалась непродуманной. Мать кричала на меня все время, пока тащила за собой к кухне, где перевязала мое запястье чайным полотенцем. Ковер на лестнице не подлежал восстановлению, так же как и мой коврик в спальне – мать его выкинула. Остаток недели я в школу не ходила, и об этом инциденте никому не было сказано ни слова. Она не принуждала меня молчать об этом. Я сама молчала.
Единственный человек, который захотел узнать, что толкнуло меня на этот поступок, был Эндрю. Он зашел ко мне в спальню, сел на постель и прижался губами к проступившему сквозь белую ткань пятнышку крови.
– Почему, Элла? Почему ты это сделала? Это из-за меня?
Я сказала «да», и он заплакал. Я стала утешать своего возлюбленного брата – он был такой несчастный. Еще я ему завидовала. Его слезам, так как сама уже несколько лет плакать не могла. Он спрятал лицо на моей шее. Его рыдания сотрясали нас обоих, кровать, которую он сотрясал и прежде, но по другим причинам. Я гладила его волосы до тех пор, пока он не сделал попытки меня поцеловать.
И тогда я сказала «нет».
– Нет? – повторил он, и в его голосе мне послышался звук разбитого стекла. – Ты меня не любишь?
– Нет, Эндрю. Я тебя не люблю.
Я подумала, что сейчас он сделает мне больно. Он делал мне больно и раньше, хотя я никогда не оказывала ему сопротивления. Он любил дергать меня за волосы, сильно сжимать запястья, щипать.
Я не шелохнулась. Я ждала.
– Нет? – снова переспросил он.
– Нет.
Эндрю встал, вышел из моей спальни. Я подумала, что вот теперь все кончено. Но ошиблась.
Я проснулась от крика матери. Он раздавался из кухни. Чад сгорбился, прячась от ее ударов. На столе были разложены его журналы «Ковбой», «Бычара», «Жеребец». Она свернула один из них и колошматила его, словно нашкодившего щенка.
Эндрю сидел за столом, скрестив руки. Он молчал. Он ничего не делал. Просто сидел, смотрел и слушал, как мать обзывает Чада. Слышать эти слова было ужасно, и я подумала, как они не жгут ей язык. Когда я вошла, Эндрю перевел взгляд на меня, но в его глаза была пустота. Абсолютная пустота.
В ту ночь Чад убежал из дома. Несколько дней он жил на улице, прежде чем нашел убежище в доме дяди Джона, брата матери. Тот никогда не был женат и жил один. Он взял Чада к себе, одевал его, кормил, записал в школу, заботился о нем. Дядя Джон любил племянника и научил его, что нет ничего постыдного в том, чтобы быть самим собой. Думаю, он сохранил моему брату жизнь.
До этого я считала, что мой мир уже распался, но я ошиблась и в этом. Чада не было. Отец пил не просыхая. Мать превратилась в злобную ведьму.
В тот день, когда я вернулась домой, на мне еще была повязка. В доме стояла тишина. Отец еще не возвратился с работы. Матери тоже не было – возможно, она выбирала новый ковер взамен того, который я испортила. Я поднялась по лестнице, не наступая на побуревшие пятна, положила руку на ручку своей двери и тут услышала глухой звук.
Словно в замедленной съемке фильма ужасов я повернула голову в сторону двери ванной комнаты в конце коридора. В доме я была не одна. Послышался еще один глухой удар, и, невзирая на то, что все во мне протестовало против этого, я зашла в ванную.
Эндрю нанес себе более глубокие порезы на обоих запястьях. Они выглядели страшнее моих порезов. Кровь заляпала стены, потолок, края ванны. Она собралась на полу лужицей. Свежий, тошнотворный запах крови заставил меня поднести руку ко рту.
Он лежал в ванне с водой, чтобы усилить кровотечение, полностью одетый. Должно быть, лег туда после того, как порезал себя. На плитках блестела бритва.
Эндрю открыл глаза, когда я появилась в дверях, и произнес мое имя. Я не думала, что просто пришла к нему. Я заскользила по крови, опустилась на колени, разбинтовала рану, которую нанесла себе за неделю до этого, и она снова открылась. Я взяла его руку, и мои пальцы тут же оказались вымазанными его кровью, образовав розы на моей коже и белой блузке. Его рука была холодной, хотя от воды в ванне все еще шел пар.
Он был еще жив, когда я нашла его, но я не стала звать на помощь. Заглянула в его глаза, но они были пусты. Я сидела рядом с братом и держала его за руку, пока кровь текла из его тела. Пока он не умер.
Все это я рассказала Дэну. Потом много чего еще произошло. Я уехала поступать в колледж. Повстречалась с Мэтью. Я смогла полюбить и заниматься любовью. Я узнала, что траханье и выпивка может заменить подсчет. И я научилась быть осторожной и не доверять людям сразу все свои тайны.
И после всего этого я встретилась с ним.
Дэн молчал во время моего повествования. Чувствуя, что иногда мне становится тяжело говорить, он ободряюще гладил меня по спине или сжимал мою руку в своей руке.
Закончив, я сделала один глубокий вдох, затем второй и взглянула на него. У меня было такое чувство,
