начались они в конце февраля. Как назло, накануне подошла моя очередь заступать оперативным дежурным по штабу дивизии, так что в первый день я не мог быть непосредственно в подразделениях. Правда, для связи с разъездами были развернуты две радиостанции. Казалось, особых осложнений в нашей работе быть не должно. Но так только казалось. Прошел час, другой, третий… От разъездов — ни одного донесения. Начал волноваться, а тут еще вошел сам командир дивизии, комбриг Георгий Иванович Кокорев, и прямо с порога:
— Как связь с разъездами, капитан?
— Пока донесений нет, товарищ комбриг…
Кокорев нервно кусает нижнюю губу, его черные усы зловеще двигаются. А уж если у Кокорева двигаются усы, хорошего не жди.
— Пока?! — взрывается комбриг. — Да их и ждать нечего, ваших донесений! Радисты спят на дежурстве!
— Этого не может быть, товарищ комбриг, — с отчаянием говорю я.
— Не морочьте мне голову! Только сейчас там был комендант и видел, что радист спит. Идемте! — приказывает комбриг и четко, будто исполняя команду, поворачивается кругом и направляется к двери.
Подходим к радиостанции. Как только открыли дверь, радист вскочил и доложил, что до сих пор не связался ни с одним разъездом.
— Сам черт не разберет, кто из вас прав, — проворчал комбриг и, отругав для верности и меня и коменданта, ушел.
Думаю, радист не заметил коменданта по «принципиальным» соображениям: видимо, тот назвал его связистом, а радисты этого не любили. Так оно было или иначе — точно сказать не могу. Однако нас с командиром дивизии радист заметил немедленно, до того, как мы к нему обратились. Но признаюсь, в то время меня мало волновали эти психологические тонкости.
В шесть часов утра появился полковник Козачек. Я доложил, что радиосвязи с разъездами нет. Освободив меня от дежурства, начальник штаба спокойно сказал:
— Езжайте-ка, капитан, в передовой отряд. Разберитесь, в чем там дело.
Пока я сдавал дежурство, неугомонный Козачек носился по штабу; с его появлением все пришло в движение.
Заметив, что я взялся за ручку двери, Сергей Борисович дал мне последнее напутствие:
— Скорее налаживайте связь, а то не сносить вам головы! — И почему-то улыбнулся.
Я тогда не мог разделить веселого настроения полковника Козачка, и все же его дружелюбный тон подействовал успокаивающе. Вообще с ним было легко и приятно работать: полковник относился к людям, которые не только не пасуют перед трудностями, но словно радуются им.
* * *
Зима тридцать шестого года на Украине выдалась нехолодная — легкие морозцы, а в феврале зачастую и оттепели. К началу учений дороги окончательно раскисли и превратились в холодное месиво из снега, воды и вязкой грязи. А лошади топчут и перетаптывают эту черную жвачку. Все скрипит, цокает, грохочет, сливаясь в единый бурлящий шум, что катится по руслу живого потока, рассекаемого сухими короткими командами.
Я даю шпоры своему коню и начинаю обгонять колонны. Мне не видны лица людей — только спины, перетянутые ремнями, будто для крепости, и влитые в них конические буденовки да упругие крупы лошадей. Спины, конусы голов, крупы. Спины, конусы голов, крупы. Один ряд, другой, десятый, сотый…
С трудом обогнав главные силы дивизии, вырвался на еще не разбитую дорогу и пустил коня в галоп. Проскочив скрипучий мосток, вылетел на небольшой холм. Дальше крутой спуск. Я оглянулся. Густой черный поток скрывался далеко на западе, а фигуры передних всадников были видны отчетливо — они медленно приближались ко мне. Над их головами низко висело тяжелое небо, и казалось — всадники вот-вот проткнут его своими шлемами.
Я скатился вниз и вскоре настиг передовой отряд. Подошел к первой попавшейся радиостанции, взял наушники — в эфире жуткий хаос. Рации кавалерийских, механизированного и артиллерийского полков работают на одной волне: все позывные перепутаны. Радисты кричат, ругаются, и никто не может разобраться, с кем говорит. Одним словом, полнейшая неразбериха.
А причиной тому была мелочь. Накануне учений я разработал схему радиосвязи и отдал одному из командиров взводов, поручив размножить ее и переслать в полки. Этот командир в свою очередь перепоручил размножение схемы радисту, а тот все перепутал. Командир же не сличил копии с оригиналом.
Все мои попытки установить радиосвязь во время марша успеха не имели, и я решил оставить это дело до ночи: части разместятся в населенных пунктах на большой привал, и я сумею навести порядок, к тому же будет подана проводная связь.
На ночь штаб дивизии расквартировался в одном из населенных пунктов, тут же находились штабы и подразделения еще двух полков. Остальные части располагались всего в нескольких километрах. Это облегчало работу телефонных подразделений.
Вызываю к себе командира эскадрона связи старшего лейтенанта А. А. Крутоуса и ставлю задачу установить проводную связь в течение двух часов.
— Товарищ капитан, как прикажете наводить кабельные линии — в пешем или конном строю?
— В каком угодно, товарищ старший лейтенант. Решайте сами. А лучше всего, пусть решают начальники направлений. Им на месте виднее.
Анатолия Алексеевича Крутоуса я уже знал довольно хорошо. Это был исполнительный, требовательный и очень энергичный человек. Я никогда не видел его уставшим, хотя многие месяцы он от подъема до отбоя пропадал в подразделениях. Я знал, что Крутоус с охотой берется за любое дело и всегда доводит начатое до конца.
Но тут прошел час, другой, а связь установили только с артиллерийским полком. От одной мысли, что случись это не на учениях, а на войне, меня бросило в жар. Решил тут же поехать в подразделения.
* * *
В ночь ударил небольшой морозец. Под ногами ломко хрустела тонкая корка льда, а дальше сапоги вязли в упругой грязи. Тревожно шумели высокие тополя. Между осевшими рыхлыми сугробами угадывалась дорога к коновязи, слышалось приглушенное ржание лошадей… И вдруг за спиной чьи-то тяжелые быстрые шаги.
— Товарищ капитан! Вас вызывает командир дивизии, — говорит запыхавшийся посыльный. — Хорошо, я видел, как вы пошли к коновязи…
Пришлось возвращаться в штаб, хотя предпочел бы всю ночь мотаться в седле.
В комнате командира дивизии натоплено — ударило теплом, как только я открыл дверь. Мягкий зеленый свет разливается из-под абажура настольной лампы, деля комнату на два яруса. Нижний освещен — я вижу по-кавалерийски крепкие ноги комбрига Кокорева, сапоги его очищены от грязи, надраены ваксой, но не блестят — сырые; в верхнем ярусе почти темно, и только выделяется бледным пятном лицо, перечеркнутое черной полоской кокоревских усов. Оттуда, из темноты, летят грозные слова комбрига:
— Вот что, товарищ капитан, если к двадцати трем часам связи не будет, я вас сниму с должности. Можете идти. — Он стучит ногтем по стеклу своих часов и повторяет: — Не теряйте времени. Идите.
В коридоре сталкиваюсь с Крутоусом:
— В чем дело? Почему до сих пор нет телефонной связи? В эскадроне, кажется, есть и опытные связисты, и опытные командиры… Неужели ночь для нас — непреодолимое препятствие?
— С кабелем неполадки… — мнется Крутоус. — Много внутренних порывов…
— Ровно в двадцать три часа я буду докладывать командиру дивизии. Связь со всеми полками к этому времени должна быть!
Через минуту я увидел Крутоуса в седле. Но уже не очень верил в его энергию и в успех дела.
* * *
В 23.00 снова иду к командиру дивизии. В комнате теперь включен верхний свет. Я хорошо вижу Кокорева и его начальника штаба.
Комбриг встает из-за стола, выходит на середину комнаты, рука его лежит на эфесе шашки. Он невысок, строен и крепок, хотя ему давно за сорок. На груди будто влит орден Красной Звезды. Внешне
