собственного праха. И сказал я себе тогда: нет выше моего дара. И с вящей приязнью глянул я на того приказного, ставшего сотоварищем в посланстве моем. Странно, что тот и не заметил этого. Через час с половиной да еще с лишком добрался я до приказного. Протянул ему посылку и положил пред ним серебро. Принял он посылку и вернул ее мне и сказал: не годится. Спросил я: что значит — не годится, изволите требовать ладного холста — вот ладный холст, чтоб ладно увязано — вот ладно увязано, чтоб буквы были ясными — вот ясные буквы. Встал приказный и благозвучно наставил меня в тайнах уложений о посылках, их изготовления и направления как в пределах страны, так и за ее пределы. Столько уложений о посылках прочел мне, что ни в одну посылку бы не улеглось, да все от огорчения сразу из головы выскочили. Взял я свой прах и вышел с омраченной душой.
Вернулся я с посылкой домой и проверил ее со всех сторон. Хотел вспомнить почтовые уложения, но не упомнил. Но удалось мне понять, что никак положено сделана посылка. Пришло мне в голову: может, он мнит, что запрятал я в мешочек пряности или золото или жемчуга и шелка, как таможенники, что заподозрили праотца нашего Авраама,[79] когда он запрятал праматерь Сарру в сундук, — от глаз египтян уберечь.
Назавтра вернулся я на почту. Представил я себе — скажу приказному: нет тут ничего, кроме горсти праха, — тут же примет он посылку из рук моих и пошлет тому старцу, и тот старец обрадуется превеликой радостью. И от той радости радовался и я, что удалось мне выполнить обещанное. И тут же сказал я себе: как легко человеку поступить по обету, стоит лишь сказать правду — и сейчас же падут все препоны.
Вошел я в Почтовый Приказ и подождал час или два часа или еще и дольше, пока не дошел до окошка. Чуть приоткрыл приказный окошко, дал я ему посылку и рассказал, что нет в ней ничего, кроме горсти праха, и не стоит ее судить по всей строгости. Взял приказный посылку и проверил ее и сказал: все еще сделана не по заповеданному. Встал и наставил меня в тысяче новых заведений о направлении посылок. Увидел я, что не могу направить его слух, и вышел с омраченной душой.
Поведал я свою беду товарищам и понадеялся, что помогут. Одни проверили связку и сказали: ну что ж ты хочешь, сделана — любо-дорого посмотреть, другие не посмотрели, но дали совет, как увязать посылку, третьи вздохнули и сказали: это дело везения, и царь Соломон со своим мастером-умельцем Бецалелем не постигли бы глубин мысли этого приказного. И так связки ответов послали мне, но все не по сути. Так ли, эдак — не нашелся товарищ мне в помощь. Постыдное свойство — гнев, и след отдалиться от него, а все ж не удалось мне гнев смирить. Как увижу — мешочек лежит передо мной, — гневаюсь и говорю себе: приказный этот без капли любви к стране нашей сподобится не сегодня, так завтра лечь в ее землю, а доброму еврею, у которого только Земля Израиля на уме и в сердце, не достанется ни песчинки малой от праха ее. И не только на приказного я сердился, но и на себя тоже, что был из тех дураков, которым жизнь — как поле ровное, и что вместе совсем светом мнимым этим покоем тешатся. А это ошибка, лишь недоверчивые, подозрительные и сомневающиеся видят истину, а те, что рады свету и рады своей доле, от радости этой глаза от правды отводят.
И день за днем не двинулся этот прах с глаз моих. Говорил я себе: вот он — лежит здесь без дела, а тот еврей в чужой земле так его ожидает. И уже забыл я, что это — лишь горстка праха[80] покрыть глаза мертвому, и казалось мне — нет ему равного на свете, и чем больше я о нем думал, тем милее он мне становился. И когда замечал я чудное дерево или чудный цветок, то в воображении уже пересаживал их в этот прах. Но как попадает этот прах к тому, кто, его ожидаючи, все глаза проглядел? Может, поехать в другой город или в соседнюю страну и найти там приказного, что не так разборчив?
И по ночам сердце мое не могло успокоиться. Дурные сны и тяжкие кошмары посещали меня во сне. Снилось мне, что блуждаю я чужаком, пуще того, и Иерусалим казался чужим. Люди, которых я считал возлюбленными друзьями, указали мне во сне на шаткие ступени и узкие площадки и дали совет вскарабкаться и спрятаться там. А забравшись, увидел я, что и подобрав руки и ноги и скрючив все тело, я все ж больше их и не нахожу себе там места. Дабы умножить свое горе, перечитывал я письмо кладбищенского сторожа. Уже знал его наизусть и все перечитывал: «неведом человеку его срок и т. д.», а засим просит он, чтоб вырыл я для него горсть праха из Земли Израилевой покрыть глаза и т. д. И когда опускал я письмо из рук, появлялись глаза того старца и глядели на меня, как бы говоря: много у меня было земель, да и все ушли из рук, сейчас прошу горсть праха в утешение, а ты удерживаешь его от меня.
Горе и сны и ночные кошмары причинили много неладов. Мирный человек я, не возвеличиваюсь пред великими и не умаляюсь пред малыми, люблю власти и молюсь за здравие царское. И уже во младенчестве обычен был читать для удовольствия в молитвеннике молитву за здравие кесаря и за здравие всех принцев и принцесс, хоть имена их труднеевыговорить, чем имена ангелов, выходящих по трубному звуку.[81] Но со случая с приказным вошла мне сумятица в сердце. Не то чтоб, не дай Бог, спутался я с инакодумами и склонил ухо к хулящим державность, но покоя в душе моей не стало. Ходил я по улочкам Иерусалима, а видел перед собой кладбище на чужбине, могилы старые и новые, мертвых больше, чем живых в городе, и весь город полон могил, кроме могильного сторожа, а тот еще жив. Уже пережил лета отца и должен позаботиться о конце. И он горюет и заботится, когда же прибудет эта горсть праха из Страны Израиля. Если б не приказный со своими задержками, уже радовался бы тот бедняга своему праху и беды принимал любя.
3
Но у предполагательств людских нет опоры, ты предположил так, а Кто повыше тебя — расположил по-иному.
Однажды прочел я в газетах о деле почтового приказного, что растратил деньги Приказа и бежал за границу.[82] Прочел я, но не обратил внимания. Да и мало ли дурных дел в газетах сообщается, на каждое внимание обращать, так век в мешковине сидеть[83] и землей голову посыпать.
Когда уже отвлекся я от этого, попал мне в руки газетный выпуск, и я перечитал: «Третьего дня слушалось дело приказного Иерусалимского Почтового Приказа, кравшего содержимое посылок. Следствие и разбирательство по делу шли в отсутствие обвиняемого, бежавшего за границу. Три надежных свидетеля показали и т. д.» Тут мое сердце разъярилось. Сидит себе вдали больная старуха, и все ее упования на сына. Узрел Вездесущий ее беду и вселил в сердце сына мысль — послать ей два-три фунта. Смутилось сердце приказного, и взял себе серебро, и вот умерла та женщина с голоду. И еще — обнищавшие бедняки ждут подаяния от своих братии в иных землях. Увидел Вездесущий их беду и вселил в сердце доброхотов мысль — послать им подаяние. Пришел приказный и взял себе серебро, а они помирают с голоду. Мало того, что делу своему изменил и заморил голодом — на врагов Израиля такое, — еще и заградил милость Божью и вызвал хулу на Израиль, — мол, не оказывают милость братьям своим. Постыдное свойство — гнев, и наставляли нас нравоучители отдалиться от него, но признаюсь, что гневался я на этого приказного больше, чем на того, что побрезговал моей посылкой. И даже стал я искать достоинства последнего, мол, потому он так и придирается к посылкам, что заботится о добре Израиля, чтоб не потерялось, хоть он и не сын Израиля. И с мыслями этими пошел я на почту, сам не зная зачем; не то чтоб поглядеть на него по-доброму, а так — ну не все ли равно, можно и еще четыре пяди[84] земли Израильской отмерить.
4
Когда вошел я в Почтовый Приказ, не нашел там ни души. Ни праздник, ни празднество, а место стоит пусто. Где все то население, что толпилось здесь, сгрудившись и толкаясь? Конечно, прослышали про это дело и остерегаются вверять свое серебро в руки почты. Но ошибался я. Дело было в том, что как бежал тот приказный, усадили вместо него проворную и дошлую девицу, и она отпускает человека в одночасье, и нет нужды стоять в очередях и пихаться. С виду уж отчаялся я в посылке праха, но в глубине
