дневника самое важное.
Я стала перечитывать его, беря в скобки лишнее — всякие разглагольствования о чувствах — и оставляя только записи о событиях, имевших такие печальные последствия. Потом прочла подряд все, кроме взятого в скобки, и… ничего не поняла.
Я пришла в отчаяние. Ну ладно — не умею говорить, что тут поделаешь? Но ведь по русскому языку в училище у меня были одни пятерки, а последние годы я была бессменным редактором школьной газеты, и все равно никакого толка! Когда читаешь тетрадь целиком, одно вытекает из другого, а вычеркнула лишнее — и вся логика событий исчезла, поступки и слова людей спутались…
Одни голые факты моей тетради ничего не объясняли. Действия тети Ани и Вадима не были преступными в уголовном смысле слова, их не за что было тащить в милицию. И становилось понятно, почему мне сегодня говорили:
«Незаменимых нет… Не боги горшки обжигают — справятся и те, если возьмутся с энтузиазмом… Главное дело — план!»
Все эти слова были правильными, только в данном случае совершенно не подходили! Тетя Аня и Вадим были преступниками, ради собственной выгоды готовыми пожертвовать смыслом всего нашего дела и вместо фильма о простых людях, думающих и чувствующих, как и все на нашей земле, изготовить пустое зрелище, украшенное богатыми костюмами актеров и музыкой. Они готовы вместо оружия, разящего зло, сделать только его форму, раскрасить во все цвета радуги и выстрелить холостым патроном. И мне надо было объяснить это.
Но нельзя же посылать весь дневник. Кому, например, нужно описание реки, которую все видели столько раз! Не говоря уже о тех строках, где я, отступив от шутливого тона, пишу о любви, о стыде за эту любовь…
На клетчатой бумаге за черной клеенчатой обложкой открывалась моя душа.
Многого не можешь понять, пока не испытаешь на себе.
Еще так недавно, удобно усевшись за партой, я спокойно рассуждала о горьковском Данко. Как и все школьники во всех школах, я не забыла отметить поэтичность образа, высокую идейность. Отдать сердце казалось таким естественным… Теперь же, когда дело дошло до того, чтобы приоткрыть собственное, хотя бы на бумаге, без всяких кровоточащих ран…
«Нет, это невозможно! — мелькнуло в голове. — Ну чего ради я должна показывать дневник и, может быть, послужить поводом для любопытства, жалости или даже насмешек?»
Но тут же напрашивался и другой вопрос:
«А что еще я могу сделать для дорогого мне дела? Как еще я могу поступить, чтобы добиться справедливого решения?..»
Иного выхода у меня не было. Да. Пусть даже кто-нибудь и посмеется над моей бестолковостью…
Почти до утра просидела я, вычеркивая, восстанавливая, даже кое-что дописывая и опять повторяя все сначала. Под конец мне стало казаться, что это какие-то чужие записи. Я была в таком состоянии, что не понимала, где нахожусь и что делаю…
В стенографическом бюро, куда я пошла утром, было четырнадцать машинисток. Я упросила их, и мою тетрадь разорвали на четырнадцать частей… зато к вечеру я уже имела три чистенькие копии своей рваной тетрадки.
Я не стала читать напечатанного, боясь, что смалодушничаю и не решусь отправить все это вместо заявления. Подумав и повздыхав, написала на двух больших пакетах фамилию женщины, с которой говорила накануне.
Третий экземпляр я послала авиапочтой бабушке. Слова Анвера о том, как, оберегая человека, можно на всю жизнь лишить его покоя, глубоко засели в моей памяти. Хоть и страшно мне было причинить такую боль родному человеку, я чувствовала необходимость правдиво объяснить свое поведение.
Пакеты были разосланы, и я стала ждать. Это было не очень приятное препровождение времени. Когда становилось невмоготу, я, взгромоздив на кровать стол и стулья, следовала примеру своего партнера. Я крутила фуэте, стараясь, чтобы носок опорной ноги оставался в квадратном метре, который мысленно обозначала на полу (большего не позволяли размеры комнаты). Это помогало.
Через день пришла фототелеграмма из Москвы:
«Печальные события не удивили меня. Такое случилось не впервые. Оставь наш адрес и немедленно приезжай. Я здорова. Целую. Бабушка».
Это была большая радость для меня. Я знала, что мне выпало счастье встретить в жизни редкой души человека, но все же Анна Николаевна была родной дочерью, а я «чужой»…
Немедленно заказав телефонный разговор, я через несколько минут узнала голос бабушки:
— Я слушаю.
— Бабушка, — начала я и заревела.
— Это ты? — спросила она.
Я кивала головой и всхлипывала.
— Девочка, это ты? Не надо плакать! Я всхлипывала.
— Ах, керпе, керпе! — вздохнула она. — Ну перестань, пожалуйста. Иди сейчас же на вокзал и приезжай. Слышишь?
Я отрицательно мотала головой и ревела.
— Гражданка, — послышался металлический голос в трубке, — вы плачете уже три минуты. Возьмите себя в руки и начинайте говорить!
Я заревела еще громче.
— Ты приедешь? — спрашивала бабушка. — Ну скажи хоть слово.
Я не могла сказать. Я ревела.
— Ты хочешь сама дождаться решения дела? — догадалась она. — Это правильно, если тебе там не очень тяжело. Но звони мне ежедневно.
Я вдруг услышала в трубке тихий дребезжащий смех бабушки.
— Ну, зачем же так плакать? Жизнь — штука полосатая. Пройдет черная полоса, опять светлая будет!..
Я всхлипывала.
— Ваше время истекло, — сказал металлический голос.
— Бабушка! — крикнула я. — Спасибо! Я буду звонить каждый день… Я напишу…
Не знаю, услышала она или нет… Я забыла спросить об этом, когда на следующий день говорила с ней уже спокойнее.
А еще через два дня я заказала разговор на целых десять минут и стала читать ей только что полученные телеграммы:
— «Немедленно возвращайтесь продолжение съемок. Балетмейстер Галямов».
— Значит, Анна скоро вернется сюда! — услышала я странный, сдавленный голос в телефонной трубке.
— Бабушка, это ужасно, что я послужила виной… Мне так жалко вас! — крикнула я.
— Виновата не ты, — сказала она тихо.
— Галямов — это Хабир, — объяснила я.
— Я поняла, — послышался ответ. — А еще что ты получила?
— «Ждем беглянку съемке шестого сентября. Венера, запятая, Венера, Фатыма, Роза, Альфия, запятая, другие»… И еще: «Встречаем аэродроме. Лена, обе Маи».
— Может быть, ты и помогла… Все вместе, конечно, — сказала бабушка. — Шила, говорят, в мешке не утаишь! Ну, а четвертая телеграмма какая?
— Четвертая? Маленькая… «Жду свою невесту. Анвер».
— А кто же ждет: пастух или Анвер? — с улыбкой в голосе спросила она.
— Написано: Анвер.
— Значит, надеется…
— Ну что вы, бабушка, он ведь умный парень!
— Тем более! — засмеялся голос в трубке.
— Не смейтесь! — невольно улыбнулась и я. — У меня к нему отношение, как у Альфиюшки к утюгу.
