Оборотившись вновь, он одной рукой взял штатского за глотку. Поднял, прислонил к сетке ограды садика.
— Так договоримся, пятнистый?
В сиреневом рассветном полусумраке видно было, что глаза у того совершенно белые. От адреналинового спазма, вызванного мгновенным и непереносимым ужасом, зрачки закатились под лоб.
Он сильно и больно сжал, заворачивая штатскому мочки ушей, и глазные яблоки вернулись в нормальное положение.
— Вот так оно и бывает, пятнистый. Это тебе не бомжарика беззащитного по ребрам охаживать. Не ширнутых обирать. Сонник — слыхал про такую воровскую квалификацию? Так ты еще хуже, оттого мне тебя и не жалко ни чуточки, соплячок. — Спросил быстро, резко: — Число какое сегодня?
— Две… двенадцатое, — просипел мужик, держась за горло и размазывая кровь со щеки, распоротой когтем.
— Сентября, я так понимаю, да, пятнистый?
— Я тебе не пятнистый, сволочь. Оборотень. Не боюсь тебя, понял?
— Чего? — очень удивился он.
— Собака ты баскервильская, не бывает вас, не боюсь, не боюсь тебя!..
«У сопляка истерика», — сообразил он.
— Ишь, мы какие гниды начитанные… Фу-ты ну-ты… Эк!! — Автоматическим ударом, прошедшим вне сознания, переломил кисть, метнувшуюся к поясу, где, должно быть, была полукобура. Так же автоматически вторым прямым вбил нижнюю челюсть в кадык, предотвращая вопль. Оставалось лишь прикончить совсем, что он и сделал.
— Усвоили политграмоту, — пробормотал, убираясь из темного закутка.
Он не боялся погони с собаками. Ни одна ищейка не пойдет по его следу. А вот из района надо бы убраться как можно быстрее и незаметнее.
Он сел с толпой утренних работяг в счастливо подошедший автобус и скоро в гораздо более плотной толпе уже спускался в метро.
Скромно, но со вкусом одетый светловолосый мужчина.
«Шимми — это танец заграничный! Не совсем, но все-таки приличный…» — назойливо вертелась песенка.
Двенадцатое сентября от девятого, когда он возвращался в предыдущий раз, отделяет, как можно догадаться, всего два дня, и было бы странно искать перемены, но он все же непроизвольно искал их, а поймав себя на этом, строго приказал прекратить. Он на отдыхе. Заслуженный отпуск. Для него, как в том веселом клипе про бухгалтера: «Месье Жан». Музыка, танцы, развлечения».
«Граф Монте-Кристо, — выскочило моментально. — Встречи со старыми добрыми друзьями — Кадруссом, Дангларом и еще этим, как его, прокурором, который его засадил… С де Вильфором. К кому бы двинуть для начала?»
Обведя глазами рекламы и наклейки с плакатами о восьмисот пятидесятилетии Москвы на стенках вагона, он подумал, что на месте мэра Не велел бы сдирать их вообще — авось дотянут до девятисотлетия. «Если само метро не зачахнет», — подумал он. Затем прикрыл глаза и вызвал из «памяти» телефоны знакомых девочек, кого можно рассчитывать застать дома в пятницу утром.
Ему сохранили эту способность, своеобразный экран под веками, изъяв все, относившееся к прежней деятельности, оставив лишь его личное. Ну и немножко информации общего плана. По сути, обыкновенная записная книжка. Чуть шире.
Из множества строчек он выбрал ту, где был адрес, по которому ему не особенно удивятся. («Ну-ну, не преуменьшай!..») Там он, по местному времени, не был дней десять.
Являться к даме каждые двадцать четыре часа с цветами, презентами и застоявшейся потенцией по меньшей мере неосмотрительно. Самая мнительная за жениха примет.
Он глубоко вздохнул и стал смотреть на коленки девушки, читавшей яркую книжку в суперобложке. «Записки…» кого-то там. Дракон нарисован. Девушка сдержанно похихикивала.
Кроме «Записок…» и коленок, ему была видна пышная пепельно-русая макушка. Под его взглядом макушка начала медленно-медленно склоняться, а смешки прекратились.
Вдруг девица вскочила и пулей вылетела, расталкивая других пассажиров, когда двери, согласно объявлению, обещали вот-вот закрыться. Она была красная, как маков цвет. Вряд ли она ехала именно до этой станции.
Выходя на следующей и усмехаясь, он старался, чтобы усмешка была не слишком самодовольной.
— Инесс, — сказал он из вестибюля метро, где были установлены таксофоны с кнопочным набором и оплатой магнитными карточками. — Инесс, это снова я, я вам еще не надоел? Ах, даже так. Что ж, готовься, буду через семь тире двенадцать минут, я, как обычно, рядом, дышу буквально в затылок.
— Свет мой ясный, я сама тебе подышу, куда скажешь, только появляйся поскорее! — верещала в трубку Инка за одну с хвостиком автобусную остановку от него.
— Ага. Тогда поведай, сама выставишь, кто там у тебя в койке валяется, или опять мне придется?
— Ой, жаль-то какая, что не валяется никого, я б с таким удовольствием снова посмотрела! Зато, может, какая гадость… какой гадость — так говорится? — в ванне плещется? Я поищу.
— Ты лучше специально пригласи.
— Ясненько. Но уж если не найду за минутки эти, не кори меня, бедную.
— Не буду, — пообещал он. — Жди, в общем.
— Жду, жду, уже раздеваюсь.
Все еще усмехаясь, он вышел наверх, пряча магнитную карточку в бумажник и доставая купюру.
Усмешка сбежала с его лица, когда он, отойдя от цветочницы, вдруг понял, что держит в руках одну- единственную темную, почти черную розу, купленную им только что.
Спешащие прохожие обходили его, застывшего как истукан, со слепым окаменелым взглядом. Рядом торговали. Шумел проспект. У цирка поднимали на растяжках радужный монгольфьер с корзиной, набитой восторженной ребятней.
«Она так и сказала тогда: одну красную розу, символ любви страстной. И все. Черт бы побрал память».
Тряхнув головой, он провел по лицу ладонью и заметил окружающий его мир. С большой буквы — Мир. Куда он выпросил себе возможность время от времени возвращаться… зачем?
Нехорошо прищурился. Он знает зачем. Он лучше всех знает, что прошлого не вернуть и возвращаться бессмысленно, но он все же делает это, он…
Опять выскочило: «И ради Бога, Харни, никогда не возвращайся туда, ни при каких обстоятельствах, потому что прошлое мертво».
Это-то откуда?
«Так-с, своего ума нет, чужого добавили». Подумав так, он все-таки вернулся к цветочнице и прикупил к своей еще две розы — белую и ярко-алую. Букет попросил завернуть как можно роскошней. С оборочками, звездочками, ленточками и бантиками. Вот теперь Инке понравится, вот это цветы, скажет она. Бог с ней, с дурочкой.
Напоследок пошалил: растормошил взглядом эту видавшую весь свет вместе с Мирами и на, и в, и гораздо глубже кобылу-цветочницу до того, что из-под слоя штукатурки у нее кое-где проступил неподдельный девичий румянец. Занять всю полагающуюся ему по законам природы площадь он не смог, потому что позабыл, как это делается.
Инка попросила пощады часа через два, хоть он был бы не прочь продолжить. Но пожалел. Уж больно расширены показались ее зрачки, когда она безумно-невидяще открывала на миг глаза.
Тонкая кисть, которой она гладила его грудь, откинувшись навзничь, неровно дрожала. Сердечко трепыхалось так, что сосок прыгал.
— Ладно уж.
— Сейчас, я… ты, если хочешь, то пожалуйста, я… пожалуйста…
В ответ он провел по ее коже кончиком языка разделительную черту. От корней черных с бобровой —
