Азаров Илья Ильич
Осажденная Одесса
Жизнь или смерть
Командировка в Севастополь
В первой половине июня 1941 года с группой политработников я выехал из Москвы на Черноморский флот, где должны были проводиться учения — высадка на побережье тактического десанта в составе дивизии. Напутствуя нас, начальник Главного управления политической пропаганды Военно-Морского Флота армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов сказал:
— Чаще напоминайте морякам, что мы не гарантированы от провокаций со стороны фашистской Германии, хотя у нас с ней договор о ненападении. Для вашего сведения: германские войска усиленно сосредоточиваются в Польше, Финляндии, Восточной Пруссии, Румынии; за последнее время участились случаи нарушения немецкой авиацией наших воздушных границ. Пользуясь случаем, особо вникните в партийно-политическую работу при посадке армейских частей на корабли, во время перехода морем, при высадке десанта.
Обратившись ко мне, он добавил:
— А вам, как начальнику организационно-инструкторского отдела, после учения остаться на флоте, разобрать с политсоставом опыт работы в этих условиях.
Этой беседой Рогов внушал нам исключительную серьезность предстоящей командировки. Он был для нас не только начальником, но и представителем Центрального Комитета партии. И мы хорошо знали, каким огромным авторитетом пользовался на флоте этот человек. Многие политработники называли его Иваном Грозным. Да, Рогов был беспощадно суров к тем, кто отступал от норм партийного поведения, кривил душой, скрывая истинное положение дел и рисуя все в розовом свете. Но вместе с тем он был очень внимателен к людям и не терпел, если кто-либо не проявлял заботы о подчиненных. Наказанный им всегда чувствовал справедливость взыскания и, если начинал исправляться, мог не сомневаться, что Рогов это заметит и в трудную минуту поддержит, поможет освободиться от недостатков. Все это вызывало глубокое уважение к нему, и даже Иваном Грозным его называли не злобно, а как-то в шутку, любовно. Мы не знали тогда более сильного политработника на флоте.
Поезд уходил в Севастополь во второй половине дня. Я успел заехать в гостиницу Центрального Дома Красной Армии к семье, уже знавшей, что мне нужно снова ехать. Прошло лишь две недели, как я приехал с семьей из Владивостока. Все эти дни я был занят с утра до позднего вечера, и исполнение моих обещаний — побродить с женой и дочерью по Москве, побывать в театрах и музеях — отодвигалось теперь на неопределенное время.
Мне часто приходилось уходить в море, и жена к этому привыкла. Все же, прощаясь, она на этот раз не выдержала и вздохнула:
— Думала, что в Москве ты будешь с нами чаще…
В ее голосе было что-то тревожное. Но ни она, ни я не думали, что на этот раз я уезжал не на учение, не в обычный поход, а, по сути дела, на войну и что вернуться из командировки мне удастся не скоро.
Как правило, учения на флоте проводятся ближе к осени. А тут оно начиналось в середине летней кампании. Откладывать его обстановка не позволяла. Еще XVII съезд предупреждал партию и народ о неизбежности военного столкновения между капиталистическими странами. А XVIII уже обращал внимание на то, что новая империалистическая война стала фактом. Она распространилась по всей Европе, охватила бассейн Средиземного моря, перебросилась в Северную Африку и даже на Тихий океан.
Война неумолимо приближалась к нам. Почти каждый разговор в нашей, военной, среде, с чего бы ни начинался и где бы ни происходил, неизбежно сводился к обсуждению положения в Европе, на Балканах, в Африке, наполнялся беспокойством о состоянии обороны нашей страны. Иногда в откровенных беседах некоторые товарищи рассуждали, насколько реально категорическое заверение в том, что будем воевать малой кровью и бить врага на его собственной территории. Но большинство из нас удивлялись, слыша такие рассуждения, и неодобрительно смотрели на товарищей, которые высказывали их.
Надо признать, нас успокаивали победы у озера Хасан и на Халхин-Голе. Когда же заходила речь о советско-финляндской войне, то все трудности ее мы объясняли тяжелыми условиями озер и лесных массивов, мешавшими свободе маневра. Мы не сомневались в том, что достаточно только трудовому народу буржуазных стран получить оружие для ведения войны против первой страны социализма, как он подумает, не пришла ли пора повернуть штыки против собственных империалистов. А все потому, что мы отказывали противнику в способности обработать солдат идеологически.
Стойкость же финских солдат, их умение воевать рассматривались как некая аномалия, и говорить о таких явлениях вслух считалось предосудительным. Пренебрежение противником не позволяло командирам и политработникам, в особенности не побывавшим на войне, поразмыслить над укоренившимися в нашей среде представлениями о легкости победы и готовить себя и войска к войне более трудной и тяжелой, чем она выглядела на военных играх, учениях и маневрах.
…Пассажиры, наши попутчики в севастопольском поезде, ехали в Ялту, Мисхор, Симеиз — на курорты, иные — в командировки. У них главной темой разговоров тоже была война. Они спрашивали нас, военных, чем объясняется безнаказанное шествие гитлеровских войск по европейским странам, почему фашистам удалось оккупировать почти всю Европу, почему армии европейских стран не оказывают серьезного сопротивления оккупантам.
Мы говорили о внезапности нападения гитлеровской Германии и разобщенности европейских государств, которые Гитлер бьет пординочке, о том, что гитлеровская Германия серьезно подготовилась к агрессии и что в этом ей помогали крупные империалистические государства.
Когда поезд вынырнул из туннеля и оставил наконец позади Инкерманские каменоломни, за окном вагона открылась панорама Севастопольской бухты. Я сразу же узнал по контурам старые крейсера, на которых мне довелось плавать в период академической стажировки. Рядом с ними, радуя глаз, стояли новые крейсера, лидеры, эсминцы, а у самых пирсов — продолговатые сигарообразные подводные лодки.
Севастополь встретил нас ослепительным солнцем, цветением акаций, белизной южного типа домов, построенных из ноздреватого инкерманского камня.
Тишина, безветрие, полуденная дрема.
Мы разместились на корабле, которому предстояло выйти в море.
Легкий вечерний бриз, приглушенный гул затихающего уставшего города, длинные световые столбы, вырывавшиеся из раскрытых створок иллюминаторов, спокойное звездное небо — все это успокаивающе действовало на нас, и, конечно, никто не думал увидеть настороженный, рассеченный лучами прожекторов., вздрагивающий от взрывов первых мин Севастополь десять дней спустя.
В здании штаба флота мы встретились с членом Военного совета Черноморского флота дивизионным комиссаром Кулаковым и начальником политуправления дивизионным комиссаром Бондаренко.
Николая Михайловича Кулакова я знал по совместному учению на военно-морском факультете Военно-политической академии имени Ленина. Общительный, способный, несколько шумливый и веселый, он был старше меня курсом. На перекурах в коридоре академии, во время тренировок к парадам часто можно было слышать его густой, басистый, раскатистый голос. И внешностью своей он был заметен: крепко сколоченный, глазастый, с черной густой копной волос, высокий и плечистый, он выделялся среди других, умел расположить к себе окружающих.
Уже будучи на последнем курсе, я проходил стажировку на Балтике и встретился с ним на линкоре
