— Почему горят маяки? — возмущался Рыбалко. Его помощник капитан-лейтенант Левинталь доложил, что с маяками нарушена связь.
Рыбалко связался по телефону с начальником гарнизона генерал-майором П. А. Моргуновым. Оказалось, что Моргунов уже имел по этому поводу неприятный разговор с командующим флотом. Командиру 35-й батареи и начальнику караула Сухарной балки начальник гарнизона дал приказ срочно выслать мотоциклистов и передать, чтобы створные огни и маяки были немедленно выключены.
Наконец ориентиры на подходах к Севастополю с моря — Херсонесский маяк и Инкерманские створные огни — погасли.
«В направлении с юго-запада слышен шум авиационного мотора», — поступило донесение оперативному дежурному.
— Выясните в ВВС, есть ли
Не успел он закончить разговор по телефону, как Левинталь сообщил:
— Оперативный дежурный по ВВС доложил, что наших самолетов в воздухе нет.
Я простился с оперативным дежурным и пошел в политуправление. Туда все подходили и подходили из разных концов города политработники. Еще час назад все они мирно пили чай, кто дома, а кто в гостях, строили планы на завтрашний выходной день.
К двум часам ночи все политработники были в сборе, они направлялись на корабли и в части. Мы с Бондаренко решили для ориентировки сообщить им о двух перебежчиках.
— Предупредите комсостав, что эта тревога может быть и не учебной, — окинув взглядом собравшихся, сказал Бондаренко.
За стеклами окон, по мало заметным сигнальным огням вдалеке угадывался рейд. В напряженной тишине раздавались то удаляющиеся, то приближающиеся звуки выхлопов движков и моторов — это катера и барказы развозили по кораблям возвращавшихся с берега командиров и сверхсрочников.
Дежурный по политуправлению флота политрук Хсджанов доложил Бондаренко:
— С Херсонесского поста донесли, что слышен шум авиационного мотора.
Мы уже знали, что в районе Севастополя наших самолетов не должно быть в воздухе. Чьи же они?
— Пойдем к командующему и члену Военного совета, — сказал я Бондаренко. — Нужно уточнить ситуацию.
И вдруг тишину разорвали артиллерийские залпы.
Я машинально взглянул на часы: было около половины четвертого.
— Неужели война? — мы взглянули друг на друга.
— Да, — сказал Бондаренко, — не исключено, что война.
Мы вошли в кабинет командующего флотом. Там был Кулаков.
Вице-адмирал Октябрьский разговаривал по ВЧ с Москвой.
— Чьи самолеты? — спросил я у Кулакова.
— Наверное, немецкие, — ответил он и протянул мне телеграмму наркома, адресованную Военному совету. В ней сообщалось: «В течение 22 и 23 июня возможно внезапное нападение немцев. Нападение немцев может начаться с провокационных действий. Наша задача не поддаваться ни на какие провокации, могущие вызвать осложнения. Одновременно флотам и флотилиям быть в полной боевой готовности, встретить внезапные удары немцев или их союзников. Приказываю: переход на оперативную готовность № 1 тщательно маскировать. Ведение разведки в чужих территориальных водах категорически запрещаю. Никаких других мероприятий без особых распоряжений не проводить. Кузнецов».
— Как видите, — сказал Кулаков, — нас уже бомбят. Это не провокация, а самая настоящая война.
Раздвинув шторы, мы выглянули на балкон. Небо бороздили, нити трассирующих пуль, прорезали лучи прожекторов. То и дело вспыхивали белые кулачки разрывов снарядов — зенитные батареи с берега и с кораблей вели огонь по врагу.
— Хорошо встретили! — проговорил Кулаков, и в голосе его чувствовалась гордость за флот.
Наше внимание привлек разговор командующего флотом по ВЧ.
Необычно резким голосом Октябрьский говорил:
— Да, да, нас бомбят…
Раздался сильный взрыв, в окнах задребезжали стекла.
— Вот только сейчас где-то недалеко от штаба сброшена бомба, — возбужденным голосом продолжал Октябрьский.
Мы переглянулись.
— В Москве не верят, что Севастополь бомбят, — приглушенно произнес Кулаков.
А в штаб флота оперативному дежурному с постов связи, с батарей и кораблей доносили: в лучах прожекторов видны сбрасываемые парашютисты. Моргунов доложил, что недалеко от 12-й батареи береговой обороны сброшено четыре парашютиста.
— Усилить охрану штаба! — приказал Рыбалко.
Вскоре выяснилось, что с неопознанных самолетов на парашютах сбрасывались не люди, а мины. Освещенные лучами прожекторов, они принимались сначала за парашютистов. Оказалось, что во время разговора командующего флотом по ВЧ разорвалась не бомба, а мина, упавшая вблизи памятника затопленным кораблям.
После налета вражеской авиации пришло донесение с Дунайской военной флотилии: на рассвете, в 4 часа 45 минут, с румынского берега и полуострова Сату-Ноу был открыт артиллерийский и пулеметный огонь по советскому берегу, портовым сооружениям Измаила и кораблям Дунайской военной флотилии. Дунайцы ответили огнем по румынскому берегу и полуострову, и к 6 часам 30 минутам огневые точки противника были подавлены.
Нас обрадовали эти известия: они говорили о том, что Дунайскую военную флотилию, как и главную базу флота, враг не застал врасплох.
Узнав, что в районе Приморского бульвара и на улице Подгорной взорвались мины, я пошел туда, размышляя о всем виденном и слышанном.
Около Приморского бульвара окна в домах были выбиты, под ногами хрустели осколки стекла. Некоторые дома, и особенно здание филиала Института физических методов лечения имени Сеченова, повреждены взорвавшейся вблизи миной. Среди больных, находившихся на излечении, насчитывалось много контуженных и раненых.
Мина упала в воду у памятника затопленным кораблям. У берега было мелко, и она взорвалась. Но памятник с орлом, распластавшим свои могучие крылья, — символ славы Черноморского флота — не пострадал. На берегу и в воде валялись лоскуты светло-зеленого парашюта.
На Подгорной улице был полностью разрушен жилой дом. От того же взрыва получили повреждения и дома на улице Щербака, расположенной рядом. Создавалось впечатление, будто в эти дома стреляли из пушек прямой наводкой. Во многих домах вылетели не только стекла, но и рамы.
Среди мирных жителей Севастополя появились первые жертвы — 30 человек убитых, 200 раненых и контуженных.
Своевременное затемнение Севастополя и огонь зенитных батарей и кораблей помешали вражеской авиации более точно заминировать фарватеры, чтобы воспрепятствовать выходу кораблей из бухты и парализовать активные действия флота.
С утра подразделения охраны водного района приступили к тралению подходов с моря.
Это было тяжелое утро — первое утро Великой Отечественной войны. Война — и еще не война: не было никаких официальных сообщений о нападении. Где-то в глубине души теплилась крохотная надежда: а вдруг то, что случилось в Севастополе, только провокация фашистов…
Я стоял на Графской пристани и глядел на тральщики, впервые вышедшие на боевое траление, на ощетинившиеся палубы кораблей, на суровые лица командиров, направляющихся прямо с барказов и катеров в штаб за дополнительными указаниями. Снова восстанавливал в памяти быстро пролетевшую ночь — и стало беспощадно ясно: война!
В тот же день мы получили из Москвы официальное сообщение о вероломном нападении германского
