Никита безошибочно поднял правую руку: там, в поднебесье, он ел бутерброд, и она была измазана вареньем.
— Молодец! — сказала Зина.
Она пожала ему руку, и Никите стало обидно, что рука у него такая маленькая да ещё липкая. Он слизнул с руки варенье.
— Во чего у меня есть на память из подземелья! — сообщил он ей и достал из мешка свой кораблик.
Зина вынула из кармана фартука потемневшую лампочку. Внутри лампочки что-то тихо звенело.
— Хочешь? Она из небесного бакена. К сожалению, перегорела…
— Хочу, — сказал Никита и сунул своё новое сокровище в калошный мешок.
— Я тебе ещё подарю на память билет в метро, — сказала Зина.
Он бережно взял и билет.
После этого они простились навсегда, и Никита ушёл. Но вовсе не домой, нет. Он отправился разыскивать подземную станцию.
Глава 4. Солнечный свет
Легко поворачивать направо и еще раз направо, когда знаешь, где твоя правая рука. Но ведь Никита слизнул отметину. Значит, дорогу надо спросить у прохожих. Прохожие идут быстро. Только один старый человек с длинными седыми усами никуда не торопится. Но он стоит высоко на приставной лестнице, там, где начинаются окошки второго этажа, и стучит молотком.
Никита останавливается и глядит. Человек отрывает от стены старую стеклянную дощечку и примеряет новую, с золотыми буквами. Никита знает: на таких дощечках написаны названия улиц и площадей.
Но под той, которую старик оторвал, Никита видит выцветшую железку с буквами. Старик пытается отковырнуть и её, но железка не поддаётся. Старик хлопает себя по карманам, потом глядит вниз на Никиту.
— Внучек, — говорит он, — подай-ка стамеску, вон она, у стены.
Никита находит стамеску, лезет по лестнице вверх на три ступеньки.
— Спасибо, внучек. Ты откуда ж такой взялся?
— Ниоткуда, — говорит Никита, — я просто…
— А, просто… — Старик оглядывает его добрым взглядом из-под лохматых бровей. — Тогда понятно. Интересуешься…
— Ага, — говорит Никита.
— То-то я вижу: влезть ты влез, а слезать не слезаешь. Так мы с тобой оба на лестнице и будем торчать?
— Ага, — кивает головой Никита.
— А дома у тебя кто есть?
— Мама есть и Марина, только их ещё нет, — сказал Никита.
— Вот теперь всё понятно, — согласился старик. — Тогда давай вместе посмотрим, какую я нашёл интересную штуку.
Ему удаётся наконец оторвать от стены старую железку с буквами.
— Что за железяка? — спрашивает Никита.
— Эта «железяка», — отвечает старик, — друг-товарищ моих молодых лет.
Он разглядывает кусочек жести, и Никита видит, как лицо его светлеет. Может, это вечернее солнце своим лучом погладило старого мастера по лицу, по глубоким его морщинам?
— Мы с этой «железякой» видались, чтоб не соврать, побольше, чем полвека назад. Я тогда на Прохоровке учеником был. Теперь Трёхгорная мануфактура, слыхал?
Никита кивает, но старик не смотрит на него. Опершись о стену плечом, он стоит наверху и разглядывает железку. Старенький пиджак его выбелен мелом.
— Встречались мы с этой «железякой» и в революцию, в тысячу девятьсот пятом…
— Мы такие длинные цифры ещё не проходили, — сказал Никита. — Мы только до двадцати считаем.
— Ты запомни коротко: пятый год, — посоветовал старик. — В пятом году рабочие люди сражались с царскими солдатами, чтоб вот таким Никитам хорошо жилось на свете. — Он согнул длинные свои ноги, сел на самой верхней перекладине лестницы.
— Мне хорошо живётся, — сказал Никита и уже хотел рассказать про «отлично» по морковкам, как вдруг увидел, что старик глядит вовсе не на него, а на железку. Он глядит на неё так, будто перед ним окошко, через которое далеко видно.
Никита собрался спросить, что он там видит, но старик сказал сам:
— Вижу как сейчас… На Садовом кольце сады снегом запорошены. А тут, на площади, — сугробы, на фонарях — снежные шапки, и трамвайные провода все в снегу. И — ни души, ни прохожего. Тишина такая, внучек, будто вся матушка-Москва притаилась. И только слышно, как снег поскрипывает под конскими копытами: трык-трак, трык-трак. Выезжает вон из того переулка, из-за сугробов, казачий разъезд… царские, значит, слуги — красные околыши, в кулаках нагайки. А я, внучек, вот тут, где сейчас наша с тобой лестница: прижался к самой стене и жду, чтобы казаки за угол завернули. И только они из глаз скрылись, я два пальца в рот и…
— Фьють! — пискнул Никита. Он ещё не умел свистеть, а то бы обязательно свистнул.
— Как выскочили мы из-за угла — все наши прохоровские, да из трамвайного депо, да с вагоноремонтного, — пятнадцать молодых ребят, и с нами одна девушка — маленькая такая, косы русые… Как выскочили мы все вооружённые…
— Пушками! — сказал Никита и так махнул кулаком, что чуть с лестницы не слетел.
— Нет, милый, — ответил старик. — Пушки только у царя были, а у нас, пресненских дружинников, — одни винтовки, револьверы да самодельные бомбы.
— С бомбами как выскочили!.. — закричал Никита и от нетерпения влез ещё на одну ступеньку повыше.
— Нет, внучек, бомбы потом пошли в дело. А в тот раз — ломы железные, топоры, пилы. Подпилили мы фонари и повалили их поперёк трамвайных рельсов. А как поддели трамвайный вагон ломами да как ухнул он наземь, только снежная пыль поднялась! Смотрим — бегут со всех сторон люди, наши, пресненские! Тащат доски и ставни, катят бочки, ворота с петель снимают. Мы сложили всё в груду, трамвайными проводами оплели, и выросла баррикада — ни пройти ни проехать. А наверху подняли знамя…
— Красное! — опять крикнул Никита.
— Красное, — ответил старик. — Когда поскакала на нас царская кавалерия — казаки и драгуны, — тут-то и запутались кони в проволоке и попадали. Вот, внучек, когда бомбы в ход пошли! И пришлось казакам и драгунам, которые уцелели, удирать пешими, только шашки свои на бегу придерживали, чтобы снег не мели…
— Ур-ра! Наши победили! — закричал тут во всё горло Никита. Он и сам не заметил, как влез на предпоследнюю перекладину и стоял теперь отважно на самом верху лестницы, рядом со старым мастером.
