здороваясь. — Подфартило ему. Вот, к примеру, бродит старатель по тайге, всякие клады и залежи ищет, и вдруг попадает ему серебряная струя, а в ней, посередке, золотой самородок. Так же случилось и у Терехи. Ты, мать, расскажи-ка, чего тебе про него Федора Мелентьевна сообщила, — обратился он к Александре и засмеялся. — Нарочно не придумать такое!
— Ты, Паша, поди, еще помнишь Феньку Клещиху, Ивана Парамоныча дочь? — спросила Александра у Павла Андреевича. — Этакая носатая, губастая, на обе ноги вихлястая.
— Помню ее хорошо.
— Так она и прибрала Тереху. Федора Мелентьевна сама, своими ушами от Феньки слышала. Фенька, хоть и уродка, не шибко грамотная, зато головастая. Баба — ух! И еще сто рублей на придачу! Повстречала его где-то пьяного, обнищалого, приволокла к себе на квартеру, раздела, разула, в постель уложила. До утра он пробыгался, продрал глаза, узнал Феньку и хотел убежать, а та его штаны спрятала и объявила: «Теперь ты мой! Никуда не пущу! Вот тебе поллитра, вот закуска, какой в ресторане не сыщешь. Пей, ешь до отвалу, только не отлучайся!» Обзарился Тереха, остался. Две недели не просыхал. Фенька поила его вином. Всего-то ходу было Терехе: кровать, застолье да тувалет. Потом зачала она его водкой пополам с пивом глушить. Ершом. И получилось у него отравление. Рвотой чуть не изошел. На том кончилась пьянка.
— И вправду, не придумать такое, — невольно улыбнулся Павел Андреевич.
— Всякому мужику надо давать умную бабу, — убедительно произнес Никита Петрович. — С недоумками и раструсами жить намного опаснее.
— Фенька с Терехой даже в церкве венчались, — добавила Александра. — Так она его обуздала.
Могла бы возникнуть надежда, что преображение Терехи как-то и к его душе прикоснулось, сделало ее более чуткой, но, судя по поведению здесь, загнуло далеко не к добру.
— Зря вы с Терехой дележ затеваете, — сказал Никита Петрович. — Любому дозволено права качать, а выставлять личный интерес превыше всего на свете, хоть и охраняет закон, считаю зазорно. Родительское место нельзя губить, будь оно по цене дорогое или дешевое. Покуда оно есть, значит, и ты не блуждающий по земле, а и у тебя есть свой корень и приют, коли понадобится. Сейчас под горячку сотворите безобразие, потом не однажды покаетесь и поплачетесь. Боль сердца никакими деньгами не окупишь.
— Помогите уговорить, — предложил Павел Андреевич. — Со мной он может не посчитаться.
— Взять бы ухват да припереть в угол! Вот как надо Тереху-то поучить, а не словами улещивать, — топнула ногой Александра. — Я еще припомню ему, как он покойного отца изобидел.
— Расплеваться с братом не мудрено: он туда, я сюда — и конец! — заметил Павел Андреевич. — Только и это не по-Гужавински!
В палисаднике шумно чирикали воробьи. Желторотые птенцы обучались летать, а в траве затаилась кошка, и родители подняли тревогу. Александра вышла проводить Павла Андреевича и попутно прогнала ее палкой.
— Ишь, проклятущая! Своих дитенков беспрестанно облизывает, а чужих-то не жалко. Мало, поди-ко, ей дома еды, так нет же, охота еще поживиться. Тоже ведь как у людей: я страшнее, я сильнее, и рот у меня шире намного, значит, захочу — проглочу и не подавлюсь!
Большое солнце уже вставало над крышами домов, на теневой стороне улицы свет, приглушенный сумраком, был жиже, окна темнее, зато ярко освещенная сторона, блистающая, слепила глаза.
Тут, почти по соседству, проживал еще один родственник, Игнатий Корин. Родство было не очень-то близкое: жена Корина, Зоя Платоновна, приходилась племянницей Андрею Кондратьевичу. Но Корин не признавал, дальний он или близкий. «Ты прежде смотри: каков перед тобой человек? — говорил он. — С того и отмеряй ему свое внимание, уважение или презрение».
Время — не время, а к нему, чтобы он не принял в обиду, следовало непременно зайти.
По виду мужичок неказистый, с корявинкой на лице, с лысиной до затылка. Умел он, как и Андрей Кондратьевич, все делать своими руками. Обстроился ничуть не хуже людей. Небольшой его домик на три окна в улицу обгорожен садиком, где есть сирень, и акации, и тополь с белой березой. Во дворе флигелек, амбарушка, погреб и добротная баня рядом с колодцем. В комнатах, когда бы ни зашел к нему в гости, все прибрано, чисто вымыто, изволь у порога разуться, надеть домашние тапочки и тогда уж ступай за стол. Была у Корина еще одна страсть. Каждое лето брал он отпуск и вместе с такой же малорослой и рябенькой Зоей Платоновной отправлялся в вояж. Облетали они уже весь юг и запад страны, плавали на пароходах по Волге, по Днепру, по Енисею, везде фотографировались на память, и на целую зиму хватало у них добрых воспоминаний.
— А я уж сам собирался наведаться к Дарене, поглядеть, как же вы управитесь с ней, да хоть малость ее защитить, — прямиком высказал Корин. — Не бросать же одинокую женщину без подмоги!
Павел Андреевич стерпел этот укор.
— Не вижу, кто ее собирается обобрать?
— Давай, Паша, не станем вилять, начистоту давай, по-мужски. Отцов дом продадите, деньги поделите — и до свиданьица! Дарена — женщина видная, найдется подходящий, по ее нраву, человек, она с ним обкрутится, не станет же век вековать в одиночку, захочет новую семью завести. А Женьку куда подевать? Об этом подумали? Парнишка с рождения осиротел, теперь у него второе сиротство. Раз в приемышах побывал, сроднился, и опять по новой в приемыши. Дарена его не обидит, а новый отчим сумеет ли так же, как Афоня, приветить?
— Женька записан, на нашу фамилию, а о том, что усыновлен, покуда не знает.
— А вырастет и узнает, что его выкинули — никому из вас, Гужавиных, не простит! Будет вернее, если вы нам его отдадите на воспитание. Мало ли племянников у дядей и теток живут. Мы с Зоей бездетные. Без детей двор все равно что пустой. Иной раз утром проснусь, от тишины можно оглохнуть. Тем более Андрей Кондратьич заранее мне на Женьку доверенность выдал. Не на бумаге, а на словах. Если-де, чуть-чего, мальчик окажется без внимания, то свои руки подставь и своим трудом определи его к взрослой жизни.
— Дарена не согласится, — убежденно сказал Павел Андреевич. — И не советую об этом с ней заговаривать.
Корин сердито сверкнул глазами:
— Тогда учти, Паша, и Терентию передай, я вас на всю округу ославлю, если Дарену и Женьку обидите!
Мужской разговор с Кориным, хоть и чуточку возбужденный, понравился Павлу Андреевичу. После него, больше, чем после разговора с теткой Александрой и Никитой Петровичем, все сомнения и колебания отпали. Ничто не должно разрушаться!
Из лесхоза доносило ширканье пилорамы и частый перестук движка. Дальше по угору недвижимо стоял сосновый бор, и оттуда наносило свежий запах живицы. Бор погибал от запустения и вырубок, словно те, кому он был дан во владение, не собирались здесь жить.
Женька сидел у ворот на скамейке босой, не подпоясанный ремешком и такой же горько задумчивый, как и Дарья Антоновна. Он не встал навстречу Павлу Андреевичу, не кинулся его обнимать, а потупился и стал смотреть в сторону.
— Ты чего же нахохлился? — добродушно, как прежде, спросил Павел Андреевич. — Буканко тебя укусил, или дурной сон повидал?
— Дяди Тереши боюсь, — признался мальчишка. — Он велел нам с мамой убираться отсюда. Не разрешает здесь жить.
— Ты, наверно, ему нагрубил? — понимая его душевное потрясение, попытался отвлечь Павел Андреевич.
— Я молчал.
— Ну, и дальше молчи. Мы сами с ним разберемся.
— Почему он меня чужим называет?
— Так ты же не его сын.
— Да еще и приблудным.
— А это уж совсем ерунда. Скорее, мы с ним приблудные. Оба дома не живем, только в гости сюда приезжаем на время.
