Абу Нувас

храбрых в своё войско.

Блуждая по давно не убиравшимся улицам, он забрёл в чей-то сад. Ему показалось, что кто-то крадучись идёт следом, но, оглянувшись, он никого не заметил. Он с жадностью вдыхал влажный воздух — в саду не чувствовался запах гари, которым, кажется, пропитались все дома и одежда жителей Багдада. Хасан сел в тени дерева, потом лёг на мягкую траву, всем телом впитывая её свежесть.

И вдруг словно обрушилось небо — кто-то прыгнул на него с дерева, затянул на шее петлю и накинул чёрную тряпку на голову. Ещё кто-то вязал руки. Хасан отбивался ногами, задыхаясь под вонючей тканью, но ему навалились на грудь, потом стали топтать ногами, стараясь попасть в живот. Это продолжалось не очень долго, Хасан даже не потерял сознания.

Послышались крики, топот, потом всё стихло. С него сдёрнули тряпку и подняли.

Хасан попытался встать, но изо рта хлынула кровь. «Дайте ему воды!» — проговорил кто-то, и Хасан, подняв голову, увидел Абу Сахля из рода Нейбахт, отца Исмаила.

— Негодяй! — прохрипел Хасан, глотая кровь. — Ты послал своих людей убить меня, а теперь делаешь вид, что хочешь помочь!

— Побойся Бога, Абу Али, разве я могу сделать такое?

— Ты или твой сын, ведь он грозился, что отомстит мне!

— Боже тебя упаси, Абу Али! Исмаил, правда, был рассержен из-за твоих стихов, где ты называешь его рафидитом и непочтительно отзываешься о Али ибн Абу Талибе, да упокоит его Аллах, но разве он пойдёт на такое богопротивное дело? К тому же он любит и уважает тебя и очень горевал, когда распустили слух о твоей кончине. А теперь мы отнесём тебя в дом, ведь ты находишься в нашем саду, по счастливому случаю.

— Да проклянёт Аллах этот случай! — сквозь зубы сказал Хасан. Словно не слыша его, Абу Сахль продолжал:

— Мы позовём лекаря, чтобы он помог тебе!

— Отнесите меня лучше в винную лавку Марьям, — простонал Хасан.

— Нет, Абу Али, как можно, чтобы мусульманин пользовался услугами неверной, непотребной девки! У неё тебе будет лучше и удобнее.

И вот Хасан лежит почти неподвижно целую неделю. Он не может пожаловаться на хозяев — они очень внимательны к нему, так что он иногда начинает даже сомневаться в том, что его избили подкупленные ими люди. Но кто же тогда? Кому понадобилось мстить поэту в такое время? Он, наверное, этого никогда не узнает и никогда не встанет больше.

Вчера приходил Хали, оборванный и какой-то одичавший, с провалившимися глазами, и Хасан узнал от него, что Амин погиб:

— Его убил какой-то грязный воин-хорасанец. В последние дни халиф и его семья голодали, во дворце Круглого города не нашлось даже чёрствой лепёшки. Амин решил сдаться Харсаме, который когда-то учил его воинскому искусству, но люди Тахира выследили его и потопили судно, на котором он встретился с Харсамой. Старик утонул, а халиф выплыл на берег, но его узнали и схватили.

Мне рассказывал человек, который присутствовал при последних часах жизни Амина: на свергнутого халифа надели грубую шерстяную рубаху, и он дрожал от холода, потому что промок. Этот человек говорил: «Амин посмотрел на рубаху и увидел, что по ней ползают вши. Он спросил: „Что это?“ Тот человек ответил ему: „Это вещь, которая бывает на одежде бедняков“. Амин заплакал и проговорил: „Упаси нас Боже от беды!“» Он до последнего мгновения ждал, что брат пожалеет его, но когда услышал крики хорасанцев: «Убейте сына Зубейды!», сказал: «Это конец!»

Клянусь Аллахом, каким бы ни был этот человек, мне жаль его!

У Хали по щекам потекли слезы. Хасан не мог плакать — не было сил. «Запиши мои стихи», — сказал он, и под его диктовку друг написал:

Свернула смерть то, что было между мной и Мухаммедом аль-Амином,
А то, что свернёт смерть, не развернуть.
И нет свидания с ним, лишь слёзы, которые вновь и вновь вызывают
Воспоминания и зов вечно жаждущей души.
Я боялся только, что его унесёт рок —
Ведь нечего мне было бояться, кроме этого.
Я живу в доме тех, кого не люблю,
А тот, кого я любил, поселился в могиле.

Дописав последнюю строку, Хали сказал:

— Клянусь своей жизнью, Абу Али, я не видел поминального риса лучше этого!

— А сейчас запиши риса, которое я сложил на себя… — тихо сказал Хасан.

— Бог с тобой, Абу Али, это плохая примета! Ты будешь жить ещё долго!

— Нет, брат мой, к чему обманываться? Я ведь чувствую, как жизнь постепенно покидает моё тело, и его обволакивает могильный холод. Я прошу тебя, запиши мои стихи, может быть, они будут последними, и скажи, что Абу Нувас сам оплакал свою смерть. Это, правда, не будет новшеством после аш-Шанфары, но из новых поэтов никто ещё не делал этого. Пиши же:

«Смерть проникает сверху и снизу,
Я вижу, что умираю, часть за частью.
Не проходит и часа, чтобы я не почувствовал,
Как лишаюсь частицы своего существования».

Нет, запиши лучше другую рифму:

«Каждый день умирает в душе моей что-то,
Хотя тело еще цепляется за жизнь.
В человеке все время исчезает что-то, скрыто иди явно.
Скажи, сколько можно быть в этой жизни действительно живым?»

— Я истощил себя, Хали, и не написал того, что хотел, наверное, мне это не было суждено.

В комнату вошел Абу Сахль, за ним Исмаил и Ибн Бахтишу, которого они с трудом разыскали где-то в предместьях Багдада.

— Привет тебе Абу Али! — сказал лекарь с напускной бодростью. — Я хочу посмотреть, как продвинулось твое выздоровление.

— Ты хочешь сказать, как далеко продвинулось мое умирание?

— Ну что ты, брат мой, дай я посмотрю на тебя. Привстань немного.

Хасан хотел встать и сделал резкое движение, но сильно закашлялся, изо рта потекла кровь. Ибн Бахтишу бросился к нему, поддержал, вытер платком губы и достал из своего сафьянного расшитого мешка какие-то зерна.

— Пожуй это, Абу Али, тебе станет легче.

Хасан послушно жевал. Рот наполнился вкусом мяты. Действительно, стало легче дышать. Ибн Бахтишу осторожно уложил его, ощупал и все так же бодро сказал:

— Это все пустяки, ты отлежишься и встанешь еще более здоровым.

Поэт закрыл глаза и молчал. Думая, что он потерял сознание и ничего не слышит, Ибн Бахтишу отвел в сторону Абу Сахля и сказал шепотом: