Америки, хотя бы умозрительно доступной частью совершенно недоступной Америки, а сейчас я попросту живу в этой огромнейшей Болгарии, то есть попросту в Америке. Так где же теперь желанная НРБ? Может быть, теперь она стала для меня единственной, хотя бы умозрительно доступной частью России? Однако, странное дело, не тянет уже ни в Болгарию, ни в Россию, хоть и тоскуешь порой по ним, по этим своим восточным отечествам, ведь и Болгария нам отечество, там наша азбука родилась. Увы. это не только наши оказались родины, но и тех, что мучают население своим унылым коммунизмом, от одного звука которого, не говоря уже о запахе, всю нашу компанию воротит.
…Но Болгария все же пропала…
Что происходит тем временем на телевизоре? Встречаются двое, красивых и молодых, в естественном порыве бросаются друг к другу. Вдруг она с отвращением отворачивается: у вас изо рта воняет, мой дорогой. Не приходите ко мне без таблеток «Брис сейверс»! Затем рекламируется китайщина в банках: трай чанг хи фор а бьютифул бади… Потом появляются сифуд-лаверы. с аппетитом кушают крабьи лапы и других приглашают — заходите, а зайти есть куда.
— Эх, американы-тараканы… — снисходительно улыбается Боря Морозко, бывший московский сионист.
Вот кто замечательно изменился: длиннейшие пушистые бакенбарды делают его похожим на британца периода расцвета Империи, движения стали исполненными значения, рука, направляющаяся, например, за ухо с определенной незначительной целью, привлекает всеобщее внимание, снисходительная улыбка — его трейд-марк. освещенный ею, он поднимается все выше в своих компьютерных исследованиях, в оценке кризисных ситуаций мировой жизни; потому и в Америку вместо Израиля приехал, чтобы лучше помочь человечеству. К американцам Боря относится как к неразумным детям.
— Благодаря этим сифуд-лаверам нас скоро, как креветку, проглотит коммунизм, — предрекает он. — Можете уже представить себя под томатным соусом пролетарской революции. Вообразите, господа, я приезжаю с лекцией в Вашингтон в Центр передовых стратегических исследований имени Теодора Рузвельта, и что же — они там все стоят со стаканчиками шерри и языки чешут. Оказывается, у них два раза в неделю в рабочее время (!) шерри-парти! Меня прямо оторопь взяла — они погибли!
— Ты не западный человек, Борис, потому так растерялся, — одной репликой рубит Морозко майор Орландо.
Снисходительная улыбка мгновенно стекает с лица исследователя.
— Я — незападный человек? Я — незападный человек? Кто же западный человек, если не я?!
— Ты что же, Боря, предлагаешь? — осведомляется Гу-ставчик. — Чтобы они вместо киряния шерри постоянно чистили оружие?
— Да! — завопил тут прежде такой собранный Борис Рувимович. — Да! Да! Да! Они должны постоянно чистить оружие, потому что
— Балони, — возражает майор Орландо и поправляет у себя под мышкой пистолет, — у нас на Западе порядочно людей, специалистов по оружию.
— Мало! — ярится Морозко.
Теперь пришла очередь Густава снисходительно улыбаться.
— Куалититат нон куантитат,[17] сечешь, Боря? — улыбаясь, говорит он. — Нас мало, но мы в тельняшках!
Вдруг на экране на пару мгновений из вороха рекламы выскакивает, вернее, выплывает брюхатый питчер Фернандо Валенцуэла и гудящий вокруг Янки-Стадион. Оказывается, матч уже идет, а мы все никуда не едем, а только лишь сидим в креслах с отклоняющимися спинками, сидим со своим пивом, сидим, сидим и никуда катастрофически не едем.
— Так все-таки нельзя, мальчики, — сказал Спартак. — Давайте присоединимся к какому-нибудь кантри-клабу, будем брать гольф, ю гет ит?
Снова замелькало, замелькало, замелькало — геморройные свечи, кремы для вечной молодости, пилюли от запора, собачья еда, однокалорийные напитки, — как вдруг выскочила на экран целая команда спикеров со свежими новостями.
Разрядка снова набирает ход! Первая за долгий срок делегация советских писателей в Нью-Йорке!
И вот мы видим холл отеля «Нью-Йорк Шератон» и всю гоп-компанию в мягких креслах, шестеро мужчин и одна женщина.
Тьфу, тьфу, тьфу, протираю глаза — вся делегация составлена из знакомых — Женя Гжатский сидит, Опекун Григорий Михайлович, который за нами в глазок подсматривал, Альфред Феляев и Олег Чудаков, общеизвестный дизайнер, пара также советских классиков Бочкин и Чайкин и… о, боги Олимпа! — она! — моя мифическая Ханук!
— Эге, вот так рожи, — таково общее мнение.
— Одного узнаю, говорит Спартанок. — Вот этот меня допрашивал.
— А меня вот этот допрашивал, — говорит Яков Израилевич.
— Что касается меня. — говорит Саша Калашников, — то у меня, увы, нет опыта борьбы за права человека. Я просто спал вот с этой дамой.
И он потупился с притворной стыдливостью. «Я тоже с ней спал!» — чуть не вскричал я, но сдержался. Бессонные были, почти фронтовые ночи!
— Как. Сашка, ты спал с Ханушкой?! — вскричал тут, не сдержавшись. Саня Пешко-Пешковский.
— Ханук, Ханук, — вздохнул Протуберанц. — В пятидесятые годы, впрочем, ее звали Дэльвара, она пела в театре «Ромэн»…
— А вот этого пропойцу, — сказал майор Орландо, направляя палец в соответствующий уголок экрана, — я готов опознать под присягой, нередкий был гость в вытрезвителе номер полста, однако, к его чести, надо сказать, утром всегда первым делом требовал свою лауреатскую медаль и в целом был вежлив, сохранял кое-как человеческое достоинство. Чего не скажешь про товарища Феляева. Палец майора чуть- чуть переместился на экране. Этого один раз забрали спящим под памятником академику Тимирязеву, так потом говна нахлебались, ю кан пот ивэн имэджин, джентльмены, едва все наше подразделение не расформировали за террор против правящего класса.
— А вот этих хмырей не знаю. — Спартачок ткнул двумя пальцами в классиков Бочкина и Чайкина.
— Наверное, искусствоведы в штатском. — предположил Калашников.
— Не надо пальцами в них, Спартачок. — попросил Саня П-П. — Мы их еще в школе проходили, это же «певцы окопной правды».
— У Чайкина я комнату на даче снимал, когда писал кандидатскую диссертацию, — элегически припомнил Борис Морозко.
Кажется, всем стало грустно. Не лучших посланцев опять выбрала Россия для поездки в Америку, а все-таки и это ведь наши люди, в том смысле, что когда-то недавно мы ведь вместе населяли эту, как недавно поэтишко один советский писал в «Комсомольском Честном Слове» — для кого территория, а для меня родина, сукин ты сын… вот именно эту родину-территорию, сукин ты сын.
Глава делегации, в частности, сказал… Джи, а глава-то делегации не генерал Опекун и не секретарь Феляев, а, оказывается, Женька Гжатский-позорник, вот как товарищ преуспел! Я даже заволновался за знакомою человека, сейчас в лужу бздернет…
Ничуть не бывало… Женька с задачей справился, заговорил на хорошем писательском жаргоне, с мэканьем-бэканьем, закатывая малость глаза и оскаливаясь на манер Ев-тушенки:
— Где-то по большому счету мы все дети одной планеты, господа, однако мы, советские писатели, не верим в Апокалипсисис ядерной войны.
Совсем неплохо получалось, и мало кто заметил лишнее «си» в вышеназванном слове, а для американцев, в принципе, это не имело значения, потому что их вариант вообще идет без всяких «си», то есть Женька Гжатский спокойно прохилял за грамотного.
Затем советские писатели пропали, и начался рассказ о подготовке к маскараду Хэллоуин, который продолжался тоже недолго, и снова замелькали геморроидные свечи, таблетки дристан. слипиз, шины «Мишелин», кофе-санка, мелькнул среди этого добра и президент Мубарак… Кто-то из нас выключил ящик, и воцарилось молчание.
