Цитадели стояли незыблемо, и вместо спасенных потребители находили себе новых жертв. Это была проблема не первого поколения подпольщиков. Когда-то в прошлой жизни Лешек Курась обсуждал её со своим другом Михалом Барковским. «Послушай, а как выпутываются люди других профессий?» — спросил Михал. «Каких других?» — не понял Лех. «Ну, пожарники, врачи, полицейские… Все, кому полный и окончательный успех при жизни категорически не угрожает?» — «Не знаю». — «Я тоже. Начну, пожалуй, их расспрашивать…»
Начал он или нет — Курась так и не узнал. Они расстались, а через полгода Курась сгорел.
Против медикаментозного допроса его кодировали — но вот боли он боялся с детства. Тем паче, что терпеть её было бессмысленно, ведь само существование подполья было бессмысленно. И когда ему предложили на выбор — либо мучительная и позорная смерть, либо жизнь в прежнем — ну, почти прежнем! — качестве…
Он знал, что на его месте выбрали бы многие другие — да тот же Барковский, например. На то они и были одержимыми. А он — нормальным. В конце концов, он ведь продолжал спасать людей… И спас значительно больше, чем погубил…
— Понимаете, пан Зевс, — проговорил мальчишка, разглядывая уже не кристаллы, а ртутную птицу, бьющую крыльями в неудержимом и неосуществимом порыве, — я не хочу убивать всех, а там пусть на Олимпе разбирают. Что нас сдали — это не вопрос. Но это сделал один человек из вашей секции. Кто-то конкретный. Его и замочим — потому что пепел, сами понимаете, стучит, а больше в подполье никто стучать не должен. И тогда у отца крыша встанет на место. Вы нам поможете?
— Нам?
— Есть ещё один парень, который думает, как я. Вы не связывайтесь пока со штабом. Может быть, нас слили и оттуда. И вниз ничего не передавайте, сгоряча может начаться стрельба, и с вашей стороны погибнет больше, чем с нашей. Только безпеку порадуем.
— Я вижу ещё как минимум один выход, — мягко сказал Курась. — Тяжелый, скверный, но в крайнем случае…
— Нет, — отрезал русский. — Я его не вижу и не увижу никогда. Это мой отец, и я буду стрелять в ту же сторону, что и он. Забудьте. Нужно думать о том, как вычислить утечку, если она есть уровнем ниже.
— Уже забыл. И буду думать. Как много времени у меня на раздумья?
— Вот это самое плохое, пан Зевс. Времени нет совсем. Я должен встретиться с вами уже этим вечером. Мы — с тем парнем — должны.
— Тогда обратите, пожалуйста, внимание на улицу Пшебышевского, дом восемь. По-моему, как раз такая квартира вам нужна. Я вернусь в офис, кое-что доработаю, а потом вам её покажу. Да, откройте файл из каталога. Встретимся вот здесь, в этом самом скверике — в двадцать десять.
— Спасибо. Мы будем ждать.
Он сразу же присел на скамеечку и начал изучать трехмерный план квартиры. Курась спустился вниз и пошел к офису, зная, что парень сидит у окна и сквозь трехмерную проекцию смотрит ему в спину.
Сердце у Курася было в пятках. Прежде чем сливать Михала безпеке, следовало двадцать раз все продумать. В штабе приняли решение — блокировать операцию «Крысолов». Решение принимали толпой, а выполнение, само собой, свалили на него, Юпитера. Что ж, Юпитер поговорил с начальником боевой по Украине (ещё не было известно, где именно Ростбиф нанесет удар, но регион он в штабе назвал — там давно не работали, и вдобавок украинская СБ после маленького рокоша Волкова лежала в руинах, там уцелели самые безынициативные и осторожные). Объяснил ему ситуацию — нельзя допустить открытие сезона охоты на людей, это вопрос принципиальный. ОАФ не воюет с людьми, только с варками.
Когда из анализа ситуации стало понятно, что из беспроигрышных в пропагандистском смысле кандидатов первым на инициацию идет Газда, екатеринославская секция, во-первых, направила в помощь Михалу добровольцев (самый верный способ запороть акцию: набрать добровольцев), а во-вторых, из пятерых вызвавшихся назначила двоих худших. Другому этого хватило бы с головой — но не Ростбифу. Он был мастер на сюрпризы — вон, оказывается, и взрывника где-то своего раздобыл… Хвалился — «У настоящего моряка жена в каждом порту». И Юпитер подстраховался. Польская безпека сделала подарок украинским коллегам, а в конечном счете — пану Волкову. Мелочь, но приятно: Михал Барковский, тот самый, что спалил из гранатомета спецмашину с начальником Восточно-балтийского региона и двумя его птенцами — за что и получил кличку Ростбиф. Тот самый, что в Братиславе вывел одиннадцать человек из тюрьмы СБ — трюк, никому не удававшийся ни до, ни после. Тот самый, наконец, что отправил на Луну фон Литтенхайма. Тот самый Барковский! И его лучший подмастерье. Поднесли им под самый нос — тепленьких, перевязанных ленточкой, в подарочной упаковке, с визитной карточкой — нате, берите. Упустили. Хохлы. Что ещё можно сказать, кроме этого слова: хох-лы…
Итак, Михал остался жив, озверел и пришел искать голов. А этот мальчик увидел, что «отец» явно не в себе, и… подожди-ка. А если он послан Михалом? Со стороны Михала это был бы очень хороший ход: послать юношу, как обычно, приманкой, чтобы увидеть — задергается ли Лешек, и если задергается, то в какую сторону. Курась опустил уже протянутую было к панели связи руку. Звонить пану Квятковскому рано, нужно докрутить до конца все варианты. Пять-десять минут, в конце концов, ничего не решат. Итак, что если парень — приманка в мышеловке, расставленной Ростбифом? Тогда Ростбиф будет ждать от него, что он своими действиями либо окончательно подтвердит предательство, либо докажет лояльность. Значит, чтобы выиграть время, он должен прийти на свидание к Энею. Один. Рискнуть.
Рисковать Курасю смертельно не хотелось. Он потому и занял свой пост, что рисковым человеком не был и резких движений не любил. Доказывать свою дружбу, подставляя шкуру — такую мерзость мог придумать только Ростбиф, и Юпитера вдруг скрутило от приступа острой ненависти.
Курась не стал связываться напрямую с паном Квятковским — это был совсем пожарный вариант, к нему имело смысл прибегать только если бы Ростбиф заявился собственной персоной. Вместо этого он написал пану Квятковскому записку, подписал конверт «Длуга, 60, офис 414» и передал парню из курьерского агентства двумя этажами ниже — мальчишки оттуда развозили мопедами почту по Варшаве и предместьям. Это был стандартный канал связи. Правда, время уже нерабочее, но Квятковский, как и всякий добросовестный служака, привык засиживаться допоздна.
В фургончик постучали условным стуком, Антон открыл дверцу, и Эней со словом «пожондэк»[7] (он ещё не переключился с польского) залез внутрь. Стало совсем тесно.
— Думаешь, клюнул? — спросил Цумэ. — Про пепел — это ты здорово. Это войдет в классику мировой литературы. Пепел должен пукать в сердце, а больше никто пукать не должен — это посильнее «Фауста» Гёте. Велик всё-таки польский язык…
Эней не отреагировал на этот пассаж.
— Кен, на Пшебышевского, пулей. Мы должны оказаться там раньше всех.
Кен понял слово «пулей» так буквально, что Эней треснулся макушкой о ребро жесткости потолка.
— Кого именно — всех? — уточнил Кен.
— Если Курась честный и умный дядька, — пояснил Эней, потирая макушку, — то из всех там будет он один. Если честный, но не умный — он притащит туда прикрытие из подполья, и надо будет поладить с польскими коллегами. А если нечестный и не умный — он притащит туда СБшников. Или попросит подвесить невдалеке снитч.
— А если умный, но не честный?
— Тогда он прихватит приводной маячок для полицейского снитча и будет заговаривать нам зубы, пока не подтянутся остальные. Енот, пусти меня за пульт и вызови Десперадо.
То, что Антон не владел языком, было самым слабым местом операции. Дело даже не в словарном запасе — дело в том, как интонируют поляки: русскому уху кажется, что они все время друг друга о чём-то переспрашивают, и непривычный человек не отличит обычную интонацию от необычной.
Курась разговаривал с обычными интонациями. Он вернулся в офис, попросил у секретарши кофе, принял одного квартирного дилера и позвонил другому, ответил на несколько входящих звонков, пропущенных во время беседы с Энеем — словом, привел в порядок дела.
