поклялся телефонист троичным разводом[7], — Мысри уже просил у него анкету для добровольного поступления на военную службу. Но анкеты распределяются уполномоченным по призыву. Узнав об этом, Мысри собирался пойти на призывной пункт. До их семьи уже дошла новость о том, что земля возвращается прежним владельцам. Конечно, это их очень огорчило, особенно после того, как они услыхали историю феллаха, отказавшегося вернуть землю. Случилось все в одной из соседних деревень. Феллах оказал сопротивление полиции, и его убили. Мысри, куда ни кинь, пойдет в армию, под своим ли именем или под чужим. Какая разница, послужит он добровольцем или заменит сына омды?
Но я еще не был убежден до конца и терялся в поисках справедливого решения. Беда моя в том, что я чересчур совестлив, терзаюсь из-за каждого пустяка. Таков удел всех порядочных образованных людей. А телефонист, знай, стоял на своем, мол, подобное решение вопроса прежде всего на руку сторожу и его сыну и уж потом — моему сыну. В конце концов, он устал меня уговаривать, я — возражать, и я согласился.
— Ну, теперь благослови Аллах… — сказал телефонист, уходя домой.
Маклер
Когда в делах не везет, лучшее времяпрепровождение — сон. Я следую этому правилу и пробуждаюсь, чтобы снова уснуть. Ворочаюсь с боку на бок, с живота на спину, кручусь, как колесо, просыпаюсь лишь, когда все тело начинает ныть от лежания. Кости ломит, глаза заплыли, мозги отупели. Люди, проходя мимо моего дома и зная, что я сплю, восклицают во всеуслышание: «Прохвосту и сон не во благо!» А ведь я за всю свою жизнь никого не обидел, напротив, только и делаю, что людям помогаю. По так уж водится: едва дело слажено и надо оплачивать услуги, каждый видит во мне прохвоста и обидчика. Вот и сегодня, сплю я, как обычно, и вижу сон, излюбленный мой сон, хоть как-то утешающий меня в моих горестях: директор школы всенародно просит у меня прощения и приглашает снова учительствовать, а я, — стаж-то мой вон какой, — требую: нет уж, назначайте сразу инспектором школы. Директор принимает все мои условия и снова — теперь от имени министерства просвещения — просит прощенья; тогда я принимаю извинения и соглашаюсь со следующего дня выйти на работу. И в этот сладчайший миг меня будит гудок автомобиля. Разозлился я — страсть: очень уж хотелось досмотреть сон до конца! Автомобиль опять просигналил. Что такое? Машина в нашей деревне редкость, среди моих клиентов и автовладельцев-то нет. Все, кто ездят на машине, водят знакомство с сильными мира сего и с их помощью решают свои дела, у них всяких ходов и выходов — что волос на голове. Ко мне обращаются одни разнесчастные бедняки, которым и ткнуться-то некуда. Тут входит один из моих сыновей и говорит: приехали, мол, незнакомые гости. Выхожу в гостиную и вижу омду одной из соседних деревень. Ну и дела! — думаю я. — Омде в наши дни грош цена. Прошли времена, когда омда был всемогущ. На мне была галабея, — я спал в ней, — рот я прополоскал, чтобы отбить горечь. Визит омды не обрадовал. Человек он богатый, но богачи-то как раз и торгуются больше всех. Бедняк, он платит, сколько потребуешь. Ума не приложу, где только они деньги берут.
Я сидел без дела, — никто не нуждался в моих услугах, — вот и решил, ладно, хоть что-то перепадет. Омда был в гостиной не один. Я узнал его спутника — телефониста из их деревни. Поздоровался, сел. Справились друг у друга, как водится, о делах, о здоровье. Я, стараясь быть поприветливей, сказал, что приход их озарил мой дом, словно меня посетил сам пророк, и я счастлив видеть господина омду. Можете, — подхватил телефонист, — поздравить омду, вчера вышло решение о возвращении ему конфискованных земель. В деревне устроили по этому случаю большой праздник. Следовало бы, конечно, пригласить всех уважаемых людей округи, но радостное известие пришло так неожиданно, — омда не успел даже никого позвать. Впрочем, не беда — главное торжество состоится, когда омда фактически вступит во владение землей, и вы можете заранее считать себя приглашенным. Я-то был уверен, что телефонист лжет, они и не собирались меня приглашать, просто он хотел мне польстить. Но я изобразил великую радость и поздравил омду; всякая его победа, — заявил я, — это наша общая победа. Чья, наша, я, честно говоря, и не ведал. Встав поцеловать омду, я увидел свое отражение в большом зеркале. Лицо, сияющее от счастья, показалось мне чужим, принадлежащим какому-то другому, живущему во мне человеку. Я и слыхом не слыхал об этой истории с землей, но радость, которую мне пришлось изобразить, вывела меня из апатии. Я даже усмотрел в таком известии добрый знак. То, что у омды отобрали землю, а теперь вернули, существенно не столько для него самого, сколько для его сыновей. А вот у меня, лишив должности, отняли мою честь и будущее моих детей. Да и сам я, с тех пор, как лишился права преподавать в школе, стал похож на бесплодную пальму или обессилевшего старика. Потому-то слова телефониста отозвались во мне отрадным предчувствием. Если омда получит назад свою землю, может, и ко мне вернутся честь и должность. Это лишь вопрос времени.
После поздравлений воцарилось молчание. Принесли чай. Я поднялся с места — разлить его из чайника по чашкам. Омда достал из кармана пачку сигарет какой-то неведомой марки. Я быстро сходил в спальню, принес свои сигареты, стал угощать его, он — меня. Он, — настаивал я, — мой гость, а он твердил: мы, мол, друзья, а меж друзьями какие же церемонии. За чаем и сигаретами я почувствовал, как ко мне возвращается деловая хватка; надо бы, — думал я, — узнать, какое у него ко мне дело.
— Надеюсь, не случилось ничего дурного…
— Бог даст, обойдется, — ответил телефонист.
Омда откашлялся и сплюнул в надушенный платок.
Огляделся по сторонам. Я встал и закрыл обе двери — внутреннюю, ведущую в глубь дома, и наружную, выходящую на улицу. Снова сел — теперь прямо напротив омды. Он стал говорить. Я слушал. Телефонист время от времени дополнял рассказ омды и пояснял непонятные для меня места, постоянно напоминая тем самым о своем присутствии. Выслушав всю историю, я нашел ситуацию весьма сложной. Обычные пути, к которым я прибегал, обделывая свои дела, здесь, пожалуй, не подойдут. Омда не хочет, чтобы сын его шел в армию. Почему — его дело. В душу человеку не влезешь, будь он даже твой брат. Каждый из нас — кладезь тайн. Способ, который я обычно предлагаю в таких случаях, прост: заинтересованное лицо разводится с женой, и сын становится таким образом единственным кормильцем матери. Я очень удивился, когда омда решительно отверг это предложение. Последняя жена родила ему лишь одного сына, и мой способ вполне годится. Но омда замахал руками и заявил:
— Нет, об этом нечего и думать.
Я раскрыл было рот. Но омда прервал меня и сказал, что не стоит тратить время и силы на обсуждение заведомо неприемлемого предложения, лучше поискать какой-то другой выход. Я задумался. Сидящий передо мной человек как-никак был омдой, а это значило, что всякие уловки прежних времен, вроде отрубания пальца или выкалывания глаз, не пройдут. Что же делать? Мне не хотелось лишать его надежды, и я попросил время на размышление. Омда очень спешил. У меня создалось впечатление, что он вот-вот схватит меня за горло и не отпустит, пока я не отыщу выход. Я дал ему понять, что действую не один и должен кое с кем посоветоваться. Расходы, — уверил он, — его не пугают, он достаточно богат. Все состоятельные люди так говорят, а когда приходит время платить, трясутся над каждым миллимом. Дело, — повторил я, — очень сложное и сопряжено с большим риском. Он сказал, что надеется на меня. И уже на пороге, оглядевшись по сторонам, напомнил: следует соблюдать величайшую осторожность — мало ли что, даже самому хитроумному человеку трудно предусмотреть все опасности в подобной игре.
Омда с телефонистом уехали, а я остался обдумывать ситуацию. Полагаю, омда уже рассказал вам причину моего увольнения. Спасибо, что избавил меня от неприятной обязанности. Я до сих пор с болью вспоминаю эту историю, камнем легла она на сердце, и что бы я ни делал, чем бы ни занимался, ни в чем не нахожу успокоения. Я был учителем — каких тысячи и тысячи на египетской земле. Сегодня мои бывшие ученики, встретив меня на улице, отворачиваются. А началось все вот с чего. Есть у меня сестра. Муж ее умер, и осталась она молодой вдовой с сыном, а я — ее единственный родственник. Унаследовала она от мужа пять федданов земли, да забот от них было больше, чем доходу: из-за них-то она и не решалась выйти замуж во второй раз. Любого, кто сватался к ней, мы подозревали — а ну как он положил глаз на ее землю. Так она вдовствовала, а время шло. Глядь, ее сын достиг уже призывного возраста. По закону его, как единственного кормильца матери-вдовы, должны были освободить от военной службы. Но, сказали ему в маркязе, для получения свидетельства об отношении к воинской повинности нужно ехать в Александрию. Вы будете смеяться, узнав, что меня дернула нелегкая самому отправиться в Александрию. Это был самый
