который застрял в верше. Они закоптили его на ольховых дровах с можжевеловыми веточками в небольшой коптильне за хижиной.
У них перед глазами был великолепный вид. Строгие темные холмы обрамляли фьорд, легкая зыбь которого задорно играла веселыми солнечными зайчиками. По другую сторону фьорда глубоко вклинившийся в сушу Восточный залив терялся меж холмов, а на самом высоком из них стояла церковь, ярко освещенная солнцем. Когда-то ее поставили там как место всеобщего единения, и люди видели в ней залог мира и покоя. Теперь же она скорее связывалась в их сознании с преследованиями, судилищами и проклятиями.
Эсбен откинулся назад и растянулся на спине среди вереска. А потом повернулся на бок, лицом к Хансу, который тщательно обламывал боковые отростки с засохшей вересковой веточки. Он расщепил веточку ногтем большого пальца и принялся ковырять в зубах, отрешенно глядя куда-то вдаль.
— Больше всего денег они получили за корову. Остальное почти ничего не стоило.
Эсбен снова перевернулся на спину и подложил руки под голову. Глядя в небо, он жевал травинку и неторопливо продолжал свой рассказ. Ханс медленно перевел взгляд с фьорда на мальчика.
— Понимаешь, все, что они увезли из нашего дома, потом распродавалось с торгов. Вырученные деньги должны были пойти на то, чтобы заплатить палачу и купить дрова для костра. Ты не представляешь, как много надо дров, чтобы сжечь человека.
Когда устроили эту распродажу, собрался народ со всего нашего селения, а были и такие, что пришли из других мест. Тетка, которая донесла на маму, купила нашу корову. Хорошая ей досталась корова. Но только сели ее как следует не кормить, она очень скоро станет такая же плохая, как все другие коровы у этой тетки.
Еще надо было, чтобы этих денег хватило на последнюю кружку вина, но я не думаю, чтобы их хватило, потому что такой палач — он небось очень дорого стоит. А выпить кружку вина они ей вроде все- таки дали. За веревки, которыми ее привязывали к лестнице, она тоже должна была платить сама. Тот, кого сжигают, должен за все платить сам. А если сам не может, тогда король должен платить.
Зато, если деньги остаются, король получает весь остаток.
Последнюю рухлядь никто не хотел покупать. Там оставались куски разрубленной кровати и какая-то рвань.
Тогда они просто свалили это все в сторонке. Пока шли торги, мужики пили водку, и, когда все кончилось, они уже были здорово пьяные. Они гоготали, сквернословили, потом стали свозить дрова для костра. Место для него выбрали на той лужайке, за пасторской усадьбой.
Когда дрова были сложены, они закинули на самый верх старое тряпье и обрубки от маминой кровати. Тот дядька, что кинул в кучу последний обрубок, крикнул: «Ну, завтра она в своей кровати не зазябнет! Пожарче будет, чем с самим чертом спать!»
Потом они разошлись по домам. Я это все видел, потому что спрятался там недалеко на дереве. Когда стемнело, я слез, прокрался потихоньку к дровяной куче и стал собирать остатки маминой кровати. Взял в охапку, сколько мог поднять, оттащил на речку и бросил в воду, чтобы их течением унесло.
Ночью я спал в лесу под елкой.
Эсбен умолк. Под конец он говорил едва слышно, голос его срывался от волнения, но он не заплакал.
Рядом с ним сидел Ханс и комкал в руке мешок из-под хлеба. Суставы его пальцев побелели, а в глазах, которые казались Эсбену самыми добрыми на свете, теперь были строгость и суровость, но в то же время во всем его облике сквозило бессильное отчаяние и безнадежность, каких Эсбен в нем раньше не замечал.
— Пора нам домой, — тихо сказал Ханс. — Идти далеко, а завтра, если все обошлось благополучно, нам опять гостя ждать. Как это ни тяжко, приходится довольствоваться хотя бы тем, что помогаешь людям с больными пальцами.
Глава 11
Над фьордом еще лежал утренний туман, когда они отчалили от берега. Солнце расплывшимся кроваво-красным пятном висело над холмами на северо-востоке, предвещая жаркий день. Из прибрежных камышей с плеском и шумом поднялся хохлатый нырок. Он долго летел над самой водой, потом взвился ввысь и полетел на запад.
Собственно говоря, рыбы у них дома было достаточно и им незачем было плыть осматривать верши, но они, ничего не обсуждая, все же поплыли. Общение друг с другом в лодке словно как-то особенно их сближало, а они оба чувствовали, что это им может очень пригодиться.
Эсбен сидел на веслах. Греб он, пожалуй, немножко неуклюже, но за эти дни он успел окрепнуть и набраться сил и теперь с жадностью учился у Ханса всему, чему мог. Пока еще он работал правым веслом сильнее, чем левым, так что время от времени ему приходилось табанить, чтобы не сбиться с курса, но с каждым разом у него получалось все лучше.
Никто из них не начинал разговора. Они уже оставили верши далеко позади, но Эсбен все греб и греб дальше. Наконец он вынул весла из воды и бросил якорь. Солнце пробилось сквозь туманную мглу, постепенно ее разогнав, и жара все усиливалась, все плотнее обступала, облепляла их.
Они разлеглись каждый на своем конце лодки и жарились на солнце. Вокруг них лениво дремал зеркально-гладкий фьорд, а вокруг фьорда — недвижные холмы. Точно котел, незыблемый, как вечность. Оба они знали, что их ждет дальше: рассказ о костре. И обоим хотелось оттянуть разговор.
Час прошел в молчании.
Потом Ханс встал и почти беззвучно скользнул в воду. Эсбен не отрываясь следил, как он, спокойно взмахивая руками, уплывает все дальше от лодки.
На вид это было совсем просто.
Взяв весло, мальчик опустил его вертикально в воду, но, хотя он утопил руку по самое плечо, до дна весло так и не достало.
А что, если попробовать держаться руками за борт лодки?
Он стал осторожно сползать на животе через борт. Ощущение было новое и непривычное — вода плескалась по ногам, лизала тело. Он оцарапал живот, и ему хотелось вскарабкаться обратно. Но вместо этого он соскользнул еще ниже и в конце концов весь оказался в воде и лежал, задрав голову кверху и крепко уцепившись обеими руками за борт. Ноги его сами собой задвигались, и он почувствовал, что его тянет под лодку. Мало-помалу тело расслабилось, и ласковое касание воды сделалось ему приятно.
Сам не зная, как это вышло, он отпустил одну руку, продолжая второй держаться. Свободная рука отгребала воду назад, а ноги непроизвольно двигались. Он стал медленно скользить вдоль лодки к носу. Носовая часть была выше кормы, и стало трудно дотянуться до борта, но прямо впереди него, довольно близко, был якорный канат. А что, если оторваться от лодки и попробовать схватиться за канат? Как это Ханс ему тогда сказал: «Учись относиться к фьорду уважительно, тогда и он тебя будет уважать». А это будет уважительно?
Тут он оторвался от борта и забарахтался, заплескал ногами и руками. Вода забиралась в рот и в нос, он глотал и глотал, продолжая плескаться, руки и ноги беспорядочно двигались в разные стороны, и он все больше погружался в воду. В голове шумело, он попытался открыть глаза, но их залило, и он поскорее снова зажмурился.
Вот так и умирают? Отчаянно болтая руками, он попробовал крикнуть, но только еще сильнее захлебнулся. Он погружался все ниже и ниже и не мог понять, почему он никак не достанет до дна. Ничего не разбирая во мраке, он продолжал бултыхаться, как вдруг рука его за что-то задела. Якорный канат!
Цепляясь за него, он выбрался на свет и на воздух.
Он фыркал, отплевывался и понемногу отдышался. Нос лодки был прямо перед ним, и это его успокоило. В конце концов ему удалось, резко оттолкнувшись от воды, ухватиться рукой за борт.
Когда Ханс приплыл обратно, Эсбен плавал вокруг лодки. Они вместе вскарабкались в нее.
Патом они опять лежали, загорали. И только один раз голос Ханса нарушил тишину:
