Николай слушал, чувствуя, что в ней словно открывается какой-то другой человек, которого он совсем не знал. Он не раз думал, что каждое раскрытие перед тобой человека, наверно, — самое важное, значительное в жизни, — а можёт быть, и самое жуткое. Но этого никогда не надо бояться. И он слушал Веру, будто готовый ко всему, к любой неожиданности. А то, что в её словах и в новом тоне голоса ему слышалась скрытая боль, и то, что Вера хотела эту боль доверить, передать ему, наполняло его тоже радостной болью, за нее, Веру, дороже которой сейчас у него не было ничего и никого.
— Я ведь не совсем нормальная, — улыбаясь, неторопливо, словно размышляя, говорила Вера. — Надо бы жить, как все, много не думая, а у меня не выходит. Хотя, как сказать: устраиваться я очень умею, и посмотри на меня со стороны, о чем это я раздумываю? Да ни о чем. Живу, пользуюсь жизнью, и всё тут. Плыву по течению, да еще и выбираю, где полегче плыть. А это наверно только сверху так. Иногда приду домой, или отвлекусь на минутку — и как очнусь, что же это мы делаем?
Она села, запахнула халат, обхватила поднятые к подбородку колени, закурила и говорила, словно смотря в себя.
— Ты на пляже о детстве говорил. Я как вспомню себя девчонкой, на стенку готова лезть. Ах, какая же я дуреха была! Вспомнить смешно. Поискать такую, а — хорошая дуреха. До того хорошая, что я до слез умилиться могу, когда вспомню. Да и все-то мы такими же дурными были. Ты же тоже, наверно, помнишь: время, вперед! Жизнь начинается завтра! Так ведь и казалось: еще чуть, еще немного — и такое откроется, что дух захватит! Разум кружится и мы ведь сломя голову готовы были мчаться, не переводя дыхания! Мелочи там — да кто на них внимание обращал! Тут — небо в алмазах, и не оглянешь его… Глупо, а ведь как хорошо! Как верилось! А потом… попом дуреха с неба прямиком в грязную, вонючую лужу плюхнулась…. бр-р!..
Она помолчала, ткнула окурок в пепельницу, отхлебнула пива.
— Когда война началась, мне восемнадцати не было. Только в институт собралась, в медицинский. Тоже по глупости, какой из меня врач? Да тогда не думалось, взбрело в голову, лечить, помогать людям, чтобы вое здоровыми, счастливыми были! Захлестнуло — в медицинский поскакала. А война началась — я всякое соображение потеряла. В первый день помчалась, в комсомол, в райвоенкомат, хочу на войну! Фашистов бить, кем хотите — сестрой, разведчиком, хоть солдатом, лишь бы драться, врага бить! Но сразу не взяли, в какие дырки ни совалась, подожди, говорят, успеешь, с начал подучись. Я на курсы медсестер, в институте организовали, за немецкий язык взялась, гоню во все силы, а сама как в огне, на войну! Матери у меня нет, давно умерла, а отец большая фигура в ЦК, — как узнал, чуть на цепь не посадил, сбесилась? Да меня не очень посадишь, а сами о чем кричите? Бунт подняла, он так и эвакуировался из Москвы без меня:,сбежала в последний день…
— В армию всё-таки только в сорок втором попала. Кончили курс медсестер, нас отправили в Калинин. А там на фронт. Попала я в полевой госпиталь. И как вошла первый раз в палатку — так обо всем забыла. Я и сейчас этого без дрожи вспомнить не могу. Определили меня в операционную — увидела в ведре первую отрезанную ногу, за мной сзади будто занавес опустился. Или во мне что оборвалось, только вижу, как люди мучаются — и больше для меня ничего не было, всё в этих палатках. Когда училась, я представляла себе, как это будет, да разве может быть сравнение, когда живого человека с распоротым, животом бинтуешь? Смотришь ему в глаза, видишь, как они мутнеют, закатываются, — Да я бы свои ему отдала, только бы он не умирал! А они один за другим мрут. И ничего нельзя сделать, не поможешь, вот в чем отчаяние! Я чуть с ума не сошла. Страшно это, когда столько умирает, и не своей ведь смертью, а ты почти ничего не можешь…
— Четыре месяца в госпитале пробыла — и всё это время меня будто не было. Я бы даже не могла сказать, что я еще делала, спала когда, отдыхала, будто я из палаток и не выходила. Весь свет на них сошелся и ничего больше не было… А тут выяснили, что я немецкий знаю, как раз у них какой-то набор был, переводчиков не хватало — в штаб меня. Я сначала даже не поняла: куда, зачем? Какой штаб, раз я медсестра и тут столько людей мучается? А меня сажают в особый отдел, при опросе пленных переводчицей, и еще письма, документы захваченные переводить, — я как сообразила, скандал подняла: с ума сошли, тут письма, а там люди? К чёрту ваши письма, назад хочу, на фронт! Да с ними не очень повоюешь, приказ. Так на меня первый намордник надели. А потом — недели не прошло, как меня мой начальник-прохвост, майор, подпоил и — изнасиловал…
— С этого мое настоящее ученье пошло. Тоже на всю жизнь не забуду, очнулась — как с того света свалилась. Ничего не пойму: что же это? Для чего я на войну пошла? И до того гадко было, что хоть на первом крюке вешайся… А майор, на другой день, опять ко мне, и как ни в чем ни бывало: «Будь моей фронтовой подругой!» Я схватила пистолет, еще шаг — стреляю! А он, идиот, не понимает, думает, шучу, подходит — я как бабахну! Хорошо, что волновалась, только руку ему оцарапала. Он побледнел, затрясся — в добавок трусом оказался. На выстрел сбежались, — нечаянно, говорю, товарищ майор мне показывал, как пистолет заряжать, а я выпалила. Поверили — не поверили, а сошло.
— Майор этот от нас скоро перевелся. Сам попросился: дошло, наверно, что не шучу. А может быть, стыдно стало. И хорошо сделал: я его больше видеть не могла. Я после этого во все глаза глядела, будто опять в первый раз на жизнь гляжу. День работаю, а ночью не сплю, думаю, о том, что вижу, замечаю — и чуть не заболела. Только теперь наш штаб разглядела: пьянство, хамство, трусость; каждый норовит в тылу остаться, на фронт ехать — сто отговорок найдет. Подхалимство, доносы, подсиживанье — вот так война! Там герои, защитники родины жизни свои отдают, кровь, смерть на передовой, а у нас? Ордена хватают, за то, что другие мрут? Полон штаб девок: медсестры, связистки, машинистки; мужичье за ними, как кобели бегают. Ну, могу понять, война, может, завтра убьют, а каждому жить хочется, да ведь нашим-то не умирать? Они за сто километров от фронта спасаются. А чуть не у каждого — фронтовая жена, подруга: не штаб, бордель развели! Посмотрю на девчат, плакать хочется, сколько из них, по-моему, как бабочки на огонь на войну полетели? Мы же не о себе думали, а тут — постельная принадлежность! Вспоминать тошно…
Вера отхлебнула пива, закурила новую папиросу. Николай слушал следя за её меняющимся лицом и то вспыхивающими, то гаснущими глазами. По ним он видел всё, что она рассказывала — и волновался вместе с ней.
— Мое положение совсем аховое было. Молодая, смазливая — за мной очередью ходили. Вижу, не спастись, а бежать некуда. Ну, хорошо, одного, другого отошью, а там ведь и силы не хватит. Что делать? Мутит меня, свет не мил, а не отобьешься, меня как в угол прижали. Еще день, еще неделя, а потом? На манер первого раза? И с отчаяния я решила: ах, так? Сами свиньи и хотите, чтобы и я свиньей была? Ладно, буду, только — держитесь! Посмотрим, чья возьмет. И пустилась я во все тяжкие. Пить научилась, в первые дни чуть не каждую ночь у меня хахаль новый, — да и закружила же их так, что одна останусь, вместо плача от злости смеюсь: они чуть не перестрелялись, мои ухажеры, друг на друга бесятся. До того дошло, что меня полковник вызвал и нотацию прочел: не мути мне ребят. А сам, вижу, не лучше их на меня смотрит. — Я, что ли, виновата? — говорю ему. Они сами лезут, их и Осаживайте…
— И опять у меня кризис. Нет, думаю, это я глупо делаю. Ведь я совсем испакощусь, на мне места чистого не останется. И кому я загрожу? Сама же в накладе. Да к тому времени я уже многому научилась, разобралась, что к чему, ученье первоклассное. И рассудила я, как умненькая девочка, от всех всё равно не отобьюсь. Да и сохнуть незачем. Надо хитро поступать, с умом. Надо с таким жить, какой по-главнее, тогда те, кто поменьше, сами отстанут. Можно и по-другому комбинировать: делай вид, что с одним живешь, а сама и его обманывай. И так делала, со всеми кокетничаю, а так, что никто не поймет, с кем я всерьез живу? Ходят, облизываются, а схватить побаиваются: поди, разбери, вдруг себе дороже выйдет?
— Так я высшую школу прошла. Такому искусству обхождения выучилась, какому редкая наверно выучивается. У меня на войне как две войны было: одна общая, а другая своя. Я на две жизни жила: одна в работе, во всем ужасе, в мученьях людских, а другая — во мне самой. Сначала думала, что не вынесу, а потом ничего, привыкла. Работы много, я еще корреспонденткой сделалась, в Берлине, в Вене, в Париже побывала, много повидала. И хотя ни разу раненой не была, а из войны так и вернулась, как на две половинки разрезанная. Одна — трезвая, ловкая, рассудительная, себе на уме — пройдоха, одним словом. А другая — другую я сама не пойму…
Вера замолчала. Выждав, Николай осторожно спросил:
— Но неужели ты за всю войну ни одного хорошего человека не встретила? Не может же этого быть?
