трудника внезапно оживляет улыбка: — Ндравятся тебе крошонки с простокишей? — Михайла недоуменно пожимает плечами. — А мне дак ндравятся…
— Ну, — напоминает нетерпеливый Михайла, — а что заместо простокиши?..
— Заместо-то? — Офоня отщипывает ножом слой слюды. — Щелоком ее нать обдать.
— Ну?
— Вот синь-лазорь со слюды энтой и потекет…
Рудознатец Офонасий идет дале. На том же кряже он сыскивает спекшиеся кусочки бурого цвета.
— Сгодится в чернилонку, — роняет он, — на рудую иншию.
Михайла справляется о названии катыша. На это Офоня разводит руками:
— Бают, черлень. Токо, ведаю, сие не черлень. Черлень — жучишка такой, аки майский… В Малороссии имают. А этта нет…
Еще Офоня подымает гладкий величиной с кулак камень бело-голубого цвета.
— Этта оманка, рогова обманка, — поясняет он. — С ее голубель сцедим… Тоже щелоком…
Мало-помалу Михайла начинает смекать, что к чему. Поисковый раж незаметно уводит его от Офони, а тот и не треножит отрока. Парень толковый, берег большой — знай себе гни поясницу да гляди в оба. Офоня бредет по мысовому кряжу, а Михайлу все больше тянет к урезу. Там в воде камешник ярче да красовитей. На солнышке-то иной, едва поднимешь, пригаснет, но пока мокрый — глаз от него не оторвать.
На пути Михайлы — громадные валуны, оглаженные волнами. Он закидывает на один из них ногу, подтягивается, встает на колени, ползет, придерживаясь руками, по наклонной плоскости. Под ладонями явственно угадываются выбоины. Он переводит взгляд на камень и вдруг замирает. На поверхности валуна, обдатого легким прибоем, проступает рисунок. Это рыба. По узкой вытянутой голове, зазубринам на хребте и длинному, как у акулы, хвостовому плавнику Михайла догадывается, что это осетр — таких рыбин батька, бывало, привозил домой к престольным праздникам. А еще Михайла замечает изображение гуменника — скорее всего, это гусыня, потому что возле широких лап угадывается яйцо. А на соседнем валуне — Михайла уже ползет дальше, забыв о главной цели, — проступает рисунок животного. Это не лошадь — слишком тонкий и короткий хвост. Похоже на корову, но почему нет доек? Если это телка, отчего длинные рога? И наконец догадывается — олень. Да и то — не зря же на последнем переходе они местами правили по оленьим тропам.
Рисунков на валунах много. Фигурки людей и животных перемежаются изображениями лодок, увенчанных оленьими или лосиными рогами. А еще — круги, полукружья, кое-где крапленные охристой да рдяной вапой. Но самое дивное — изображение громадного человека: ростом он в сажень, тулово как шкап, ноги стульчиками, а голова квадратная.
— Офоня! — зовет Михайла напарника. Тот поднимает голову. — Гли!
— А-а, — доносится голос Офони. Он бывал здесь, ему ведомы эти вырубки. — Поганое место, — брезгливо оценивает он и мелко-мелко крестится. — Недаром Бесов Нос зовут. — И словно прикусив язык, поворачивает на то, что его заботит: — Вернемся в обитель — не сказывай… Мол, у Повенца были. Не велено сюда. Да тут ить поболе… камешника-то… Не осбирано…
Михайла уже не слышит его, продолжая ползать по валунам. Глядя на это, Офоня напускает старшинскую строгость:
— Будет лезать-то… Давай дак сбирай…
Михайла роется в камешнике, рассеянно перебирая и рассматривая сколыши да кругляши, а глазами все тянется к валунам. Экое диво встренулось на пути, николи такого не видывал… Кресты обетные — и тоже с резьбой — на полярных островах встречались и не поодинке. А такое — впервой. Кресты ветхие, лет по двести. Да велик ли век дерева. А здесь резано по камню, и сроки тому рукомеслу не иначе тыща лет, а то и не одна.
Полуденное солнце слепит глаза ярым светом и того больше — потом. Донимают мошка, слепни и овода. Пора сделать передышку. В затинке за скальным козырьком промысловики разводят костерок. Офоня затевает варить житную мусейку, а Михайле велит проведать лошадей.
Лошади стоят в неглубокой бочажке. Они выбрали самое лучшее место. Тут и вода, тут и кормежка — по бережкам густо зеленеет молодая осока. А главное — здесь не так лютуют овода.
На обратном пути Михайла заглядывает в подлесок. На кочкарнике полно голубели, но ягода еще зеленая, попадается морошка, но она только-только закрасела. Чтобы не возвертаться с пустыми руками, Михайла срывает на заварку пук смородных листов.
Не торопясь похарчившись, пошвыркав духовитого питья, промышленники подстилают потники, под головы устраивают седла и сладко вытягивают босые, прикрытые холстинкой ноги. Торбинки сыскные полны — роздых они, слава Богу, заслужили…
…Сон Михайлы нарушают какие-то звуки. Его так сморило, что он не в силах поднять головы. Доносится перестук, похожий на цокот копыт, различаются человеческие голоса, а их перекрывают заполошные вопли озерных чаек. Наконец разомкнув глаза, Михайла опирается на сомлелые руки, садится и выглядывает из-за камней. У основания мыса, на котором они с Офоней разбили бивак, видны оленьи упряжки, люди в широких одежках.
— Офоня, — кличет Михайла. Напарник ворочается, козонками суемно продирает глаза.
— Чего?
— Гляди. — Михайла поводит головой.
Офоня поднимается на колени.
— А-а, — в голосе его нет ни тревоги, ни интереса. — Лопари. Тута стоянка их. — И уже отворачиваясь, роняет: — Ништо. Места всем хватит.
Офоня принимается осматривать собранные камни. Как грибник на опушке леса перекладывает пестерь, чтобы освободиться от бросовых грибов, так и он, вывалив на мешковину торбинку, осматривает повторно каждую находку. Иные камешки обивает острым молотком, иные дробит, превращая в кардех, а потом из россыпи выбирает отдельные крупицы. Михайла, глядя на напарника, тоже берется за торбинку. Она не столь полна, как у Офони, однако тоже увесиста. Иные камушки, по погляду Офони, Михайла откидывает — это «пустыри», их, к стыду его, набралось немало. Иные складывает в дерюжный мешок. Иные, как поучает напарник, дробит, извлекая из дресвы малые крупицы и зернышки.
Работа спорится. Между делом Михайла не выпускает из внимания пришельцев. Они разбивают стоянку. Олени уже выпряжены. Уже поставлен чум, рядом стяжаются жерди другого. Меж чумами затевается костер. Весело пыхает языкатый огонь. Сушь — чего ему чадить? Тем паче вереску. Кресалом о камень чиркни — мигом пламя займется, никакого трута для разживления не понадобится.
День клонится к вечеру. Жара спадает. С озера тянет свежестью, комарье и овода отступают к опушке. Солнце, уже спокойное и рдяное, повисает над серединой озера. И тут в стане лопарей начинается заметное оживление. Они выстраиваются долгой вереницей. Передние что-то собираются поднимать. С этой минуты Михайла уже не отводит от них глаз.
Вереница людей приходит вдвижение. Передние, по всему видать мужчины, несут на плечах лодку. По размерам это оморочка, какие долбят иные мужики на Курострове. Но по виду иная. Нос ее украшает — теперь Михайла явственно видит — оленья голова, увенчанная рогами. Изображение такой лодки Михайла видел на валуне. Вот туда, к валунам, мимо их с Офоней залёжки, видать, и шествуют эти люди. Впереди мужчины, облаченные в легкие малицы и оленью обутку, позади на небольшом расстоянии женщины, одетые точно так же, но ярче и наряднее.
Михайла с Офонасием по-прежнему хоронятся за каменным уступом: один, стоя на коленях, с жадным любопытством наблюдает чужой обряд; другой — сидя на подстилке, не перестает твердить обережную молитву.
Подойдя к валунам, на которых оставили заповеди их предки, лопари ставят лодку возле уреза воды, потом простирают руки к рдеющему солнцу. Доносятся их гортанные голоса — чуть хрипловатые мужские и более тонкие женские. У каждого рода своя молитва, у каждого свой бог. А кто ближе к истине — рассудит время.
Обряд завершается. Мужчины наклоняются и сталкивают лодку в воду. Она плавно устремляется на закат, к пылающему солнцу. Лодка явно не пустая — тяжесть ноши угадывалась в походке носильщиков. Но
