видимости, ожидающего, что его будут прижигать раскаленной кочергой или растягивать на дыбе, фон Бера. После чего, встав перед арестованным, накинул на его бычью шею волосяную веревку и начал быстро тянуть то за один, то за другой ее конец так, что вскоре веревка перетерла кожу на загривке и потекла кровь.
– Ты хочешь, чтобы я истек кровью, проклятый?! – вопил от боли фон Бер.
– Никак нет. Заметьте, я не задеваю жизненно важных артерий и сосудов, – успокоил его палач, прервавшись для того, чтобы обойти арестованного со спины, и поглядеть, как глубоко веревка засела в загривке жертвы. – Ну и здоровы же вы, господин рыцарь, – так же миролюбиво восхитился он, вытаскивая из раны волокна веревки, – до костей еще пилить и пилить!..
Через двадцать минут работы, Гер рыцарь рассказал, где он спрятал дочь судьи, и Петер остановил пытку, залатав фон Беру рану и перевязав его по всем правилам.
Глава 6
О том, как палач Петер Миллер совершил первый в своей жизни неблаговидный поступок
После взятия под стражу обвиняемой разрешается прибегнуть к защите, если судья против этого не возражает.
Теперь можно было умыться и поесть. Тем не менее, Петер не спешил возвращаться домой, так как проклятый фон Бер мог соврать, куда он дел ребенка, и тогда ему все равно пришлось бы продолжать пытку.
Устроившись в крохотной комнатке, выделенной главному палачу для отдыха и хранения личных вещей, Петер дождался, когда вернется отряд, посланный освобождать ребенка. Вопреки обыкновению, отряд на этот раз состоял не из одних судебных исполнителей, а, ввиду особого случая, включал в себя офицеров и воинов личного отряда бургомистра.
К счастью, те действительно вскоре явились. По словам возглавляющего отряд судебного исполнителя Филиппа Баура, считавшегося первым после Миллера палачом в городе, девочка была жива и после того, как ее растерли и влили в горло изрядное количество первоклассного пойла, даже смогла говорить и была готова опознать похитителя.
– Лучше бы она померла, в самом деле, господин Миллер, – попытался заговорить с ним проштрафившийся Михель. – Поди, тогда можно было бы господину судье приговорить Гера фон Бера за убийство. А так, только за похищение. И нам бы дополнительная работенка не помешала… и мертвый-то он, поди, уже не отомстит.
Петер лихорадочно думал. Действительно, разбойника не следовало отпускать. Даже если его сошлют на каторжные работы, даже если посадят на цепь, при его силе и выносливости он быстро найдет возможность выйти на свободу, и что тогда? Опять гоняться за ним? Или трястись за свою шкуру, как это и предсказывал Михель.
Петер поднялся и отправился домой, где переоделся в свой парадный камзол и отправился в дом к верховному судье, господину Себастьяну фон Канну.
Был уже поздний вечер, горожане закрывали тяжелые ставни на окнах и лавках, то тут, то там были видны торговцы, увозившие на тачках свой непроданный за день товар. Многие здоровались с проходившим мимо них палачом, кто-то из соседей пытался завязать разговор, надеясь получить какую-нибудь информацию о допросе фон Бера. Петер не отвечал, прибавляя шага и стараясь не терять драгоценного времени.
Находясь в присутственных местах или при дворе бургомистра, Миллер одевался во все черное, как это обычно было принято у врачей. Его фигуру элегантно обтягивал камзол из тонкого камлота, обшитый серебряным позументом. Манжеты на рубашке и жабо были выполнены из тонких брабантских кружев серого цвета. Кроме этого, на голове Гера Миллера красовался тщательно завитый пышный каштановый парик, за которым он очень следил, так как все знают, что ничто не выдает положение и достаток человека так, как это делают его туфли, манжеты и парик.
Обычно в таком виде он выступал в суде, но сегодня ему предстоял официальный визит к судье, которому Петер Миллер придавал особое значение.
Перед домом судьи палач оглядел еще раз свои бархатные штаны, чулки и туфли со здоровенными, по последней моде, серебряными пряжками и, найдя их безупречными, постучал дверным молотком.
Ему открыла миловидная горничная, которая тут же пригласила его подняться в кабинет своего господина. Так, словно господина Миллера тут давно уже ждали. От внимательного взора Петера не укрылось, что, приседая перед ним в книксене, плутовка специально потупила глазки, выставив на обозрения гостя пару хорошеньких грудок, в ложбинке которых поблескивал золотой крестик.
– Я знаю, как довести фон Бера до эшафота! – вместо традиционных приветствий с порога выпалил Миллер, глядя в глаза судье.
– Вы… вы предлагаете? – судья поспешно поднялся из-за стола, за которым до этого сидел, что-то читая, и торопливо подбежав к Миллеру, плотно закрыл дверь, в которой любопытная горничная оставила для себя крохотную щелочку.
Фон Канн был тем более удивлен, что до сих пор никто не только из судейских, но даже его милость сам бургомистр Оффенбурга не сумели заставить непокорного палача добиться фальшивого признания от невиновного. Миллер был кристально честен и совершенно неподкупен, так что его было невозможно, как задобрить подарками, так и запугать угрозами.
– Я могу доказать, что он колдун! И тогда вы сможете послать его на костер. Или как пожелаете, – Петер стоял, скромно держа в руках широкополую шляпу и глядя перед собой. Его лицо залила краска, но это была не краска стыда, а лихорадочный румянец человека решившегося на важный шаг и теперь рвущегося в бой.
– А мы получим его чистосердечные признания? – судья приблизился к Миллеру так близко, что палач явственно различил запах чеснока перемешанного с табаком, исходящий от Себастьяна фон Канн.
– Возможно, что и не получим. А может и удастся. В крайнем случае, можно будет казнить его как нераскаявшегося грешника. Я же говорю, я могу предъявить доказательства, в которые поверят самые уважаемые комиссары страны, и с которыми согласится как церковный, так и светский суд. В которые поверит Рим, наконец! А что еще нужно?
– Заманчиво, заманчиво, черт возьми… – судья сел на свое место, жестом предлагая Миллеру последовать его примеру. – Но, вы уверены, что фон Бер еще и колдун?
– Я знаю, что на его теле есть дьявольская метка, и то, что его нельзя оставлять в живых. А какая разница, за что его удастся припечь? Главное, что он должен умереть, а как колдун или как убийца, какая нам, в сущности, разница?..
Так господин Петер Миллер совершил первый неблаговидный поступок в своей жизни.
Когда за палачом Миллером закрылась дверь, судья посидел еще некоторое время за столом, после чего, вытерев вспотевшее лицо завитым париком, подошел к картине на стене, и, повернув завиток на раме, открыл замаскированную за картиной дверь, в проеме которой стоял молодой офицер в мундире цвета вареного рака с золотыми позументами на груди. Привычно перешагнув через раму картины, Йохан Мейфарт вопросительно уставился на судью.
– Я правильно понял, это ведь был Гер Миллер? Палач, к которому ваша милость и магистр ордена отсылали меня пару месяцев назад? Признаться, не узнал бы его в этом роскошном костюме и парике.
– Да, это он, – судья и сам не мог придти в себя. – Такое чувство, что сама судьба вдруг решила принести нам знаменитого гордеца на золотом блюдечке. Велики дела твои, господи! Непостижимо!
– Действительно непостижимо. Я два раза приходил к нему домой. Умолял, заклинал, пытался подкупить. И вдруг, ни с того, ни с сего он сам…
– Теперь, главное не давить на него, Миллер не любит, чтобы над ним кто-то стоял и указывал, как нужно поступать. Тем не менее, при случае, просто заверните к нему и скажите, что, чтобы ни случилось, какая бы помощь ему не понадобилась, он может целиком и полностью рассчитывать на меня. Откройте ему, что я Себастьян фон Канн являюсь гроссмейстером ордена Справедливости и Милосердия и, не зависимо от того, собирается ли он сотрудничать с нами, я лично готов оказать ему любую помощь и поддержку.
– Но, господин судья, открывая вашу принадлежность к ордену, мы рискуем… – попытался возразить офицер, но судья остановил его с отеческой заботой, поправляя кружевной воротник на мундире своего
