Дезертиры переглянулись, замолчали. Лейтенант присел на корточки у костра и протянул к огню руки. Трое из сидевших поднялись, отошли к двери, о чем-то пошептались и, подкравшись сзади, разом бросились на него.
Через минуту лейтенант лежал связанный по рукам и ногам, а дезертир с елейным голосом, поправляя на себе растрепанную одежду, самодовольно сказал одному из нападавших:
– А ты, дурочка, боялся… Вот так с ними надо… Подождем, пока стемнеет, а там прямо без пересадки в Матвеев Курган. За такого командира пропуска дадут хоть до самого Берлина.
– Псы! Предатели! – рычал лейтенант.
– Лежи, лежи смирно, товарищ командир… – сказал дезертир. – Лежи, не расстраивай себя. Тебе теперь ни бог, ни черт не помогут, сладкий ты мой.
Черенок не выдержал Выхватив из кармана пистолет, он прыгнул вниз.
– Руки вверх! – крикнул он. – Не шевелиться! Дезертиры ошалело подняли руки, застыли на месте.
Только тот, с елейным голосом, кинулся к двери, но не успел. Черенок выстрелил, и он растянулся у порога.
– Ложись, кому жизнь дорога! – приказал Черенок сурово и, держа перед собой пистолет наготове, стал развязывать лейтенанта.
Тот вскочил на ноги.
– Дай-ка, друг, пистолет, – дернул он за руку Черенка, – я их всех перестреляю.
Но Черенок покачал отрицательно головой.
– Нельзя. Пойдем. На шум немцы сбегутся. Пригрозив дезертирам, чтобы не шевелились, пока не досчитают до тысячи, Черенок вместе с освобожденным лейтенантом вышел из сарая. Смеркалось. Они быстро пошли на восток. В неглубокой балке остановились. Спутник Черенка снял свой зипун, расстелил на земле, порылся в подкладке и вынул свернутую в трубку бумажку.
– Смотри, друг, не сомневайся, – протянул он ее Черенку.
Черенок расправил твердые корочки удостоверения личности и прочел: «Пучков Сергей Антонович». Черенок назвал себя. Крепко пожали друг другу руки.
В эту же ночь на рассвете они с трудом перешли линию фронта…
Утро весело постучалось в окна большого тылового госпиталя, разбудив раньше обычного его обитателей. Раненые распахивали окна, и медовый аромат перезревшего инжира заглушал даже прочно устоявшийся запах хлороформа и камфары. Начиналась обыденная госпитальная жизнь. Младший лейтенант Леонид Оленин, покончив с завтраком, вошел в свою палату.
– Ну, друзья, – весело крикнул он, открывая дверь, – выруливаю на старт… Меня выписывают.
– Уже? – сразу повернулись к нему все в палате.
– Да. На фронт. В истребительный полк, – с самодовольным видом ответил Оленин.
– Что ты?! А как же с кровяным давлением? Ординатор же говорил, что летать тебе больше не придется.
– Подумаешь, повышенное давление! – небрежно бросил Оленин. – Давление понизится. Пройдет. У нашего брата летчика здоровье железное. Вот вам, пожалуйста: пришел я сюда позже всех вас, а выписываюсь раньше.
Распрощавшись с товарищами, Оленин вышел из палаты. Через час он с вещевым мешком в руке, опираясь на палку, осторожно шел по улице. Из-под синей с голубым кантом пилотки выбивались короткие пряди белокурого чуба.
Обходя встречных, Оленин окидывал их рассеянным взглядом человека, сосредоточенно обдумывающего что-то весьма важное. А подумать ему было о чем. Дела его были далеко не так блестящи, как он их представил своим товарищам. Врачебная комиссия признала Оленина непригодным к летной службе. И это в тот момент, когда он только что по-настоящему начал постигать «змеиную мудрость войны»…
Молодой летчик понимал, что во всем происшедшем был виноват он сам. Немецкий истребитель сбил его потому, что он, Оленин, вел себя в бою, как самонадеянный глупый мальчишка, допустил ряд непростительных ошибок. Первая ошибка заключалась в том, что, бросив свое звено и погнавшись за «юнкерсом», он нарушил священное правило советских летчиков – «взаимное чувство крыла». Вогнав фашиста в землю, он не возвратился тут же к своим товарищам, а стал брыкаться и кувыркаться в воздухе, как теленок на лужайке. Вообразил себя неуязвимым. Это была вторая ошибка. За двумя первыми последовала третья. Выбросившись с парашютом, он тут же открыл его, словно приглашал гитлеровцев: «Бейте меня… Лучшей мишени вам все равно не найти…».
Лежа на госпитальной койке, Оленин восстанавливал в своей памяти схватки, из которых победителями выходили его старшие товарищи, эпизоды боев, в которых победу решали исключительное мастерство и взаимная выручка летчиков. Сейчас, имея в кармане заключение врачебной комиссии, он не мог смириться с мыслью, что ему придется летать на каком-нибудь тыловом аэродроме, а может быть, и совсем не летать! Нет! Он по призванию истребитель и к тому же скоростник! Надо найти «обходный маневр», чтобы избежать неприятных объяснений в отделе кадров с дотошными штабистами и добиться назначения в истребительный полк.
Занятый своими мыслями, Оленин шел по улице. Он настолько погрузился в свои думы, что даже перестал опираться на палку.
Ему предстояло добраться до Грозного. Поездом ехать не хотелось – требование на железнодорожный литер только до Баку, а дальше, до фронта, оставалось еще более восьмисот километров.
«Эх, улететь бы самолетом!..» – вздохнул он.
Но осуществить это было трудно. Оленин знал, что возле городка есть аэродром учебно-тренировочного полка, но знакомых там никого Надежды на то, что кто-нибудь из пилотов, улетая на фронт, возьмет его с
