– Гнались за тобой? Чего бежала-то?
– Да к тебе! – Магдалена пожала плечами. – Узнать хотела – вы как, во дворец когда собираетесь?
– Куда-а? В какой дворец? Окстись, шальная!
– Ты что? – Крутые, тоненькие брови Магдалены так и взлетели на лоб. – Заспалась? Или шутишь? Или впрямь не ведаешь ничего? Неужто мать и это от тебя скрыла? И брат не сказал, что всех девок во дворец собирают на смотрины? Царь молодой надумал жениться! Я сама слышала, как на площади кричали: властям, мол, предписано смотреть у бояр дочерей государю в невесты. У кого дома дочери-девки, те бы их, часу не мешкая, везли на смотр. А кто дочь-девку у себя утаит и на смотр не повезет, тому полагается великая опала и казнь!
Анастасия всплеснула руками. Конечно, до нее долетали слухи, что великий князь решил венчаться на царство, а потом сразу – жениться. Еще четыре года назад посылал он чиновника Сукина в Литву для переговоров: мол, русский государь ищет себе невесту и размышляет о пользе родственного союза между обеими державами, но дело сие так и кончилось ничем. А теперь он якобы опасается не сойтись с иноземкою нравом и потому ищет невесту дома, чтобы супружество было счастливым. Об этом все говорили и все слышали! Но чтоб уже смотрины… Так скоро?!
– Эй, ты чего, Стася? – встревожилась Магдалена, когда подруга ахнула и прикрыла рот рукой.
– Ничего. Ничего!
Внезапно вспомнилось… Настя была еще девочка; отец, Роман Юрьевич, только что умер, в доме после похорон толпился народ, то и дело мелькали фигуры монахов и монахинь. Измучившись от горя, Юлиания Федоровна с дочерью затворились в родительской спаленке, пали под иконы, моля Господа не оставить своим призрением сирот. Внезапно дверь распахнулась. Обернулись испуганно – на пороге высокая мужская фигура в рубище.
– Поди, поди, – слабым от слез голосом проговорила вдова, ничуть не удивившись, ибо нищих нынче был полон двор, – поди, убогий, на кухню, там тебя накормят и напоют. И вот еще тебе на помин души новопреставленного раба Божия Романа. Сделай милость, возьми.
Она протянула медяк.
– Спасет Христос тебя, матушка, – густым, тяжелым басом провозгласил нищий. – Спасет и вознаградит за доброту твою. Придет час – дочка-красавица царицею станет!
Юлиания Федоровна устало опустила веки и покивала, соглашаясь. Скорбная улыбка коснулась ее уст:
– Станет, а как же. Спасибо на добром слове, гость. Ты уж поди на кухню-то…
Потом кто-то рассказал матери, что это был не простой нищий, а сам преподобный Геннадий! Сын богатых родителей, он рано почувствовал влечение к иноческой жизни, покинул отчий дом и, облачась в рубище нищего, отправился подвижничать на озеро Суру, в костромские леса. Иногда он ходил в Москву, поражая народ прозорливостью и даром исцеления. Но и узнав об этом, трезвая мыслями вдова Захарьина отмахнулась от пророчества, не стала тешить себя пустыми мечтаниями, пробормотав осуждающе: «А ведь сказано в Писании – не искушай малых сих!» И только Анастасия иногда позволяла себе вспомнить, как вещий холод коснулся ее спины при этих словах: «Придет час – дочка-красавица царицею станет!»
И вот… Неужто он пришел, этот час?!
Анастасия затрясла головой: о чем она только думает! Грешно этак заноситься мыслями.
Магдалена стояла около небольшого столика с точеными ножками, на котором возвышался уборный ларец, и пыталась поднять тугую скобку замка.
– От кого заперлась накрепко? Что там у тебя? Грамотки любовные? Васькины небось?
Анастасия вскинула на нее глаза.
Однажды ее двоюродный брат Василий Захарьин оказался настолько дерзок, что передал с Магдаленой малую писулечку: ты, дескать, Настенька, краше заморской королевны, я за тебя хоть в огонь готов, а потому не выйдешь ли в сад – единого слова ради! – после того, как все огни в доме погаснут?
Анастасия была наслышана, что случается с девушками, которые вот так выходят на свидания к велеречивым мужчинам. Сколько песен про это сложено! Конечно, Васька – родня и совсем другое дело, он не похож на злокозненного песенного красавца, однако тоже ликом пригож и не лыком шит: прекрасно понимает, что ни в жизнь не отдаст суровая Юлиания Федоровна за него Настю, если только… если только не надо будет срочно грех прикрыть.
– Грех, грех… – словно отзываясь на ее мысли, пробормотала Магдалена, открыв наконец ларец и заглянув в него. – Грех вам, москвитянки, такое непотребство с лицами своими творить! Страшно вообразить, какие личины ряженые соберутся на те царские смотрины!
Она с презрением оглядывала сурмильницу, да румяльницу, да белильницу, да коробочки с волосиками для подклейки бровей и балсамами, то есть помадами, стекляницы с ароматными водками.
– Не пойму я вас, русских, – фыркнула Магдалена. – У нас в Ливонии дамы, конечно, тоже красятся, но лишь чтобы пригожество свое подчеркнуть. А вы словно бы другие лица вместо Богом данных малюете. Какие-то красно-белые! Таких и не бывает наяву! У нас в Ливонии вот этак – то красятся только непотребные, продажные женки. А у вас в Московии – каждая-всякая девица и молодица. И еще отцы да мужья сами женам помады-румяна покупают, словно нарочно их на продажу хотят выставить.
– Ну что ты несешь?! – всплеснула руками Анастасия. – Откуда тебе знать, как в Ливонии непотребные женки мажутся? Ты с той Ливонии уже десять лет как отъехала.
– Ну и что ж, у меня память хорошая! – задорно отозвалась Магдалена. – Очень хорошо помню все-все, каждую мало-мальскую малость. Бывало, придем с матушкой в костел, а кругом все вместе, и кавалеры, и дамы стоят, ксендз в белом стихаре, хор голос возносит к куполу. Ладаном пахнет ах как сладко-сладко… И дамы этак красиво себя ладонью обмахивают и шепчут: «Матерь Божия, Святая Мария, Иисусе сладчайший…» – Она завела глаза восторженно, а в голосе ее вдруг появился шипящий, свистящий, обольстительный польский выговор: – А на каждом пальце перстни сверкают. А на груди – крестики золотые да с каменьями. У вас же кресты наперсные одни лишь попы носят, а прочие их под рубаху прятать должны. Даже и не похвалишься! Там все иначе… Юбки у дам широчайшие, а в поясе все тоненькие-тоненькие, двумя пальцами обхватить можно. Вот как меня!
