Первобытная исконно-природная магия захлестнула душу варвара. Все предметы вдруг стали отчетливо видны и заиграли удивительно свежими красками, хижина стала увеличиваться в размерах. Песнь Мтомбы превратилась в дикий, нестерпимо громкий рев и вдруг, когда варвар думал, что уже не выдержит, резко оборвалась. В наступившей тишине тихо ударили в бубен. Один раз. С этим ударом киммериец провалился сквозь землю. Он падал стремительно, успев лишь заметить быстро удаляющееся пятнышко слабого света над головой. А потом пришла Тьма.
… Дальнейшее Конан запомнил плохо. И очень не любил вспоминать. Ему повезло, что прагматичный киммерийский разум просто не воспринимал большую часть происходящего. Иначе он просто не сумел вернуться обратно. И так варвару пришлось очень нелегко.
И когда Эмерт стал требовать подробностей падения сквозь Тьму, Конан ответил:
— Там не было времени. Там не было плоти, там не было ничего привычного, земного. Жуткий холод, нечеловеческое одиночество… Сначала… — Он тяжело вздохнул и продолжил. — Потом было гораздо хуже, но я почти ничего не помню, а то, что помню, невозможно описать человеческим языком. Да и не нужно. Тот, кто там не был, все равно не сможет понять, пока сам не упадет в Бездну. Мтомба был прав. Это не для живых. Чтобы пройти сквозь Тьму, надо стать мертвее мертвого…
И Эмерту показалось, что черты киммерийца заостряются, а загорелая кожа приобретает мертвецкую синеву. Налетевший внезапно порыв ледяного ветра пригнул веселое пламя костра к самой земле и почти погасил. В этот краткий миг оборотень пожалел, что так яростно выпрашивал подробности. Он отчетливо понял, что эти тропы и это знание не для людей. Больше Конан ничего не сказал. Варвар долго сидел, и смотрел куда-то вдаль, разглядывая там одному ему видимые картины. Лишь через полколокола, которые для Эмерта показались вечностью, наваждение прошло, Конан встряхнулся и продолжил рассказ…
… Конан долго летел к своей цели. Ему казалось, что он прожил кучу жизней — сто или тысячу, а может и больше — прежде чем осознал, что находится в сером коконе, сотканном из тумана. Находится не один. Перед ним колыхалось странное облако, почти не отличимое от плоти кокона, но Конан знал, что перед ним душа ведьмы.
— Ты пришел, синеглазый сын Киммерии. — Голос шел отовсюду, бесплотный и равнодушный, — я знала, что ты попытаешься спасти девчонку и снять проклятие. У Мтомбы не получилось… Но ты зря шел сквозь Тьму. Я уже сказала свои условия. И не собираюсь их менять. Умирать больно. Умирать на костре очень больно. Боль — все, что у меня осталось. Я хочу, чтобы мои палачи тоже испытали ее.
— Я понимаю тебя, — сказал Конан. — Но причем здесь Дайна?
— Ты поступил гораздо хуже, чем мои убийцы. Они меня ненавидели, а тебе было все равно. А нет в мире ничего, страшнее равнодушия. Ты сполна расплатишься за него. Ты уже расплачиваешься, но я поднимаю цену. Дайна должна умереть от твоей руки. Только тогда проклятие потеряет силу, а я обрету покой.
И тут Конан разозлился. А вместе со злостью вдруг ощутил, что стал самим собой.
— Ах ты, дочь шлюхи и осла, да как ты смеешь, мертвый кусок дерьма, угрожать и ставить условия мне, живому, что проделал такой длинный путь через проклятущую Тьму и один Сет знает что еще…
Киммериец ругался долго и со вкусом. Уж что-что, а это искусство он в совершенстве освоил еще на шадизарском Дне. Отведя душу, Конан заметил, что дух ведьмы заметно съежился и стал… прозрачней, что ли?
— Прекрати! — Голос был, такой тихий, что киммериец его едва услышал. — Здесь нельзя!
— Ах, нельзя! — обрадовался варвар. — Ну, получи тогда еще!
— Нет! Пожалуйста… Я таю!
— Ну, и хвала Крому! Может, и проклятие растает вместе с тобой! — Конан со злой радостью стал ругаться дальше, пока не услышал еле слышимый шелест:
— Я сняла проклятие… Уходи.
— С чего это я должен верить? — удивился Конан. — Может ты меня обманываешь, чтобы сохранить хотя бы это дурацкое подобие жизни.
— Клянусь своей душой, единственным, что у меня осталось, что я сняла проклятие и останусь неотомщенной. Пусть боги будут мне свидетелями.
В тот же миг в голове киммерийца зазвучал утробный, гулкий бас:
— Она говорит правду. Возвращайся домой!
В следующее мгновение Конан очнулся в хижине Мтомбы. Чувствовал он себя как после недельной пьянки. Неимоверно болело все тело, особенно голова. И еще поганый привкус во рту… Киммериец с трудом поднялся. Шаман удивленно смотрел на него.
— Ты меня поражаешь, Конан. Я, честно говоря, уже и не надеялся. Тебя не было пять закатов.
— Бывает, — глубокомысленно заметил киммериец и добавил, — я снял проклятие!
— Вот, собственно, и все! Давай спать, а то рассвет уже близок.
— Но ты же не закончил! Что было дальше?
— Дальше все было скучно и обыденно. Кушиты закатили пир в мою честь, где я упился вином, чтобы побыстрей забыть Тьму. Пир продолжался три дня, а на четвертый я, страдая от похмелья, в сопровождении почетной стражи из пяти человек отправился в Жадину, куда и прибыл через три дня. В Жадине я благополучно завербовался на аргосское торговое судно и еще через два дня был уже в море. Но это уже другая история. Давай, наконец, спать!
— А что случилось с Дайной?
— С этой дурочкой? Она пришла в себя и изъявила желание остаться с кушитами, а конкретно с Мтомбой! Заявила, что в Немедии ее никто не ждет и ей там делать нечего. Хотя раньше утверждала обратное. Женщины непознаваемы, что с них взять…
На некоторое время установилась блаженная тишина. Конан задремал и даже начал слегка похрапывать, но настырный Эмерт снова не дал ему уснуть:
— Конан, а Конан? Скажи, а кто отрезал голову той кушетке? Этот, как его, Великий Охотник?
— Нет, — сонно буркнул киммериец. — Дикие оборотни из Пограничья, которые порядочному человеку поспать не дают. Уймись! В следующий раз про Охотника расскажу. Обещаю.
Успокоившись, Эмерт закутался в одеяло и тут же заснул. А Конан еще какое-то время лежал с открытыми глазами и тихо улыбался.
Небо было удивительно звездным.
