как только Фестус нас заметит, поэтому в ту же секунду, как я его увидел, я перестал ощущать ее пульс. Это был неравный обмен. Я почувствовал, как что-то во мне умерло, и в тот же момент давно забытое воспоминание вернулось ко мне.
Это было детское воспоминание, но настолько ясное и свежее, что я снова ощутил необычный холод того утра. Я только что спас от кота птичку, которая была слишком мала, чтобы улететь, и несколько секунд чувствовал на своей ладони дикое биение ее сердца, пока оно внезапно не прекратилось.
Почему же, спрашивал я себя, мне пришла в голову эта история именно в тот момент, когда я пялил глаза на «самого святого пастора»? И почему я подумал о том, что некоторые люди способны одним своим присутствием лишать жизни другие создания? Возможно, причиной были эта ужасающая музыка, пульс Реджины или уникальный опыт пребывания в церкви в субботний вечер — не знаю. Я знаю только то, что при виде Фестуса Лемминга вспомнил и почувствовал холод того давнего утра.
— Я очень сожалею, возлюбленный пастор, — заговорила Реджина, — что опоздала сегодня вечером. Я устала, легла вздремнуть и… проспала. До сих пор я еще никогда не пропускала вступительный гимн. Надеюсь, вы сможете найти в вашем сердце прощение для меня.
Я покачал головой. Неужели я слышу это на самом деле? Вероятно, нет.
— Хочу верить, мисс Уинсом, — холодно отозвался Лемминг, — что вы не проспите завтрашний вечер.
Он выразительно подчеркнул слово «завтрашний», в котором словно послышались взрывы бомб. Еще бы — ведь завтрашний вечер должен быть особенным.
— Дело Господне не терпит слабости и нестойкости, — продолжал Лемминг, и каждое его слово было подобно сухому листу, уносимому зимним ветром. — Если крест вашего долга для вас слишком обремените лен, положите его. Потому что в случае повторения чего-либо подобного, мисс Уинсом, для вас здесь не окажется места.
Я чувствовал себя попавшим в страну чудес «Диснейленда». Должно быть, они заранее узнали о моем приходе и просто ломают комедию. Но посмотрев на Реджину, я увидел, что ее щеки побелели. Она снова издала тот странный звук, похожий на вдох, но на сей раз в нем не было ничего забавного.
— Я ужасно сожалею, возлюбленный пастор. Пожалуйста…
— Разве у вас нет работы, которую вы должны выполнять для Господа, мисс Уинсом?
Она бросила на меня быстрый нервный взгляд. В ее глазах читалось нечто весьма похожее на страх. Очевидно, ей угрожало отлучение от Церкви Второго пришествия, а это означало, что если Реджина не проявит достаточного смирения, чтобы избежать ужасной судьбы, то больше не сможет говорить с Богом и — что еще хуже — Бог не сможет говорить с ней. Не удивительно, что она испугалась.
Но именно тогда Реджина покорила меня, заслужив самую высокую оценку, какую я только мог дать. Она начала поворачиваться, но остановилась и сделала то, что обещала.
— Возлюбленный пастор, это мистер Скотт — Шелдон Скотт… — Ее голос звучал совсем тихо. — Я обещала ему спросить у вас, не могли бы вы уделить ему хотя бы одну-две минуты. — Она судорожно глотнула. — Он говорит, что это очень важно.
Лемминг ничего не сказал — причем умудрился сделать это весьма холодно. Реджина повернулась и вышла. Пастор смотрел на меня молча, не улыбаясь, не шевелясь и, казалось, даже не видя. Я тоже устремил взгляд на его узкое лицо, тонкие губы и горящие глаза. Последние меня удивили — я ожидал, что они окажутся ледяными, но глаза Лемминга были большими, яркими и теплыми. В их глубине сверкало пламя.
В тридцати — сорока футах от него находилась стена с полудюжиной крепких на вид дверей. Слева от меня помещались грубый деревянный стол и пара скамеек без спинок — комфорт, достойный военного лагеря. Справа виднелся еще один стол со стопкой книг в черных переплетах — возможно, Библий, — коробки со свечами и подсвечниками и письменный стол-бюро с убирающейся крышкой.
Ближе, у стены, стоял деревянный крест высотой в десять футов с заостренным стальным основанием, должно быть предназначенным для втыкания в землю или глину, и ярко раскрашенной деревянной фигурой полуобнаженного Иисуса-человека и Христа-Бога — плоть и дух еврея из Назарета, распятого на христианском кресте.
Я посмотрел в горящие глаза Фестуса Лемминга и сказал:
— Пастор, я пришел просить вас о помощи. После этого я умолк. Я шел сюда с надеждой, что Лемминг проявит любезность и обратится к прихожанам, ибо только он мог заручиться содействием паствы, включая одного или нескольких лиц, которые могли видеть Бруно. Но теперь я знал, что никакие мои слова и даже миллионов долларов, если бы таковой у меня имелся, не заставят его прийти мне на помощь.
Как бы то ни было, не следовало упускать даже ничтожный шанс, поэтому я заговорил вновь:
— Мне крайне необходимо связаться с Эммануэлем Бруно. Насколько я понимаю, вскоре после захода солнца он был в церкви или рядом с ней. Я…
Ни слова, ни жеста, ни даже перемены выражения лица. Вообще никаких признаков жизни, кроме сверкающих глаз.
— Мне известно, что у вас с ним имеются… ну, скажем, расхождения, — Я деланно засмеялся. — Даже весьма солидные расхождения. Но доктору Бруно может понадобится моя помощь в деле… — Поколебавшись, я ринулся вперед очертя голову. — Говоря откровенно, пастор Лемминг, вполне возможно, что доктору Бруно грозит опасность. Он может попасть в беду, если я не свяжусь с ним как можно скорее. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потратили хотя бы десять секунд, чтобы спросить прихожан, не видел ли кто-нибудь из них доктора Бруно здесь или поблизости…
— Нет.
— Очевидно, вы не вполне понимаете всю серьезность…
— Я все отлично понимаю. Эммануэль Бруно, являющийся подлинным воплощением зла, может попасть в беду, даже быть убит, если вы его не найдете и не поможете ему. Возможно, он умирает или уже мертв.
У Лемминга была странная манера: говоря, переходить почти на пение, как в недавнем разговоре с Реджиной и наиболее грозных фрагментах своей проповеди. Это раздражало и в то же время приковывало внимание.
— Если он попал в беду, умирает или убит, значит, такова Божья воля. Я человек Бога. Неужели вы полагаете, что я могу противопоставить свою волю воле Господа Всемогущего?
— Да бросьте!.. — Я умолк и заговорил снова:
— Должно быть, мы обсуждаем разные вещи. Я имею в виду человеческое существо, а не воплощенное зло, и если я что-то помню о христианской доктрине и практике…
— Эммануэль Бруно согрешил против Духа Святого, против Бога и людей! — Лемминг грозно возвысил голос. — Он осужден и проклят, поэтому Господь поразит его насмерть! Такова воля Божья!
— Откуда вы знаете? — вырвалось у меня, причем я подозревал, что это далеко не все, что было готово соскользнуть у меня с языка.
— Покиньте это святое место! Вы оскверняете Дом Божий зловонием плоти и похоти.
— Прекратите этот спектакль, Лемминг. Возможно, вы великий актер, но я не принадлежу к вашим поклонникам, так что не тратьте зря время.
Его голос слегка изменился.
— Я не стану помогать ни Эммануэлю Бруно, ни вам, его агенту! Напротив, я буду противостоять вам всеми возможными способами!
Я усмехнулся:
— Это угроза? У вас настолько изощренная фразеология, что это нелегко определить, но я надеюсь, что не ошибся. Мне бы не хотелось думать, что я без причины наложил в штаны.
Следующие его слова были, пожалуй, самыми тихими, какие я от него слышал.
— Не имеющий силы не может угрожать. Я всего лишь слабое смиренное создание. Но Святой Дух возвысил меня. Господь даровал мне силу. Я не претендую ни на какую власть, кроме власти Бога во мне, и не имею иной воли, кроме Божьей. — Наверное, это был обман зрения, но мне показалось, что его глаза засверкали ярче. — Однако я знаю волю Бога и буду ее исполнять с Его помощью!
Поставив меня на место, Лемминг повернулся, чтобы удалиться, но я крикнул: «Подождите, пастор!» — и он медленно повернулся назад.
