«Я насчитал всего семнадцать», — сказал Виктор-Фландрен. При этой цифре женщина вздрогнула так, словно он сказал что-то непристойное. Заметив ее удивление, он спросил: «Может, я ошибся?»— «Н-н- нет, — с запинкой ответила она, — просто…» И смолкла. «Просто — что?» — настаивал Виктор-Фландрен. «Да вот… эти пятнышки у вас в глазу…» — и она снова замолчала. «Пятнышки? — переспросил он, машинально подняв руку к глазам, словно она могла отразить его лицо, — да ведь их всего одно!» Женщина отрицательно качнула головой, потом встала, вышла из комнаты и, вернувшись, протянула Виктору- Фландрену зеркальце. Но не успел он поднять его к глазам, как стекло вдруг потемнело и затуманилось, как будто лишилось амальгамы. Виктор-Фландрен положил его на стол. Отныне и до самой смерти ему не суждено было увидеть себя в зеркале, и только взгляды других людей возвращали ему его образ.
Однако Мелани Валькур трудно было испугать подобными чудесами. Она взяла зеркало и спрятала его в ящик стола, который закрыла с сухим треском. Все ее жесты отличались той же проворной точностью, что и взгляд узких, черных, как яблочные семечки, глаз. Еще только завидев у себя на дворе незнакомца с черным от угля лицом и золотой пыльцой в левом глазу, она сразу приняла решение — оставить в доме этого мужчину, сделать его своим, пускай от этого ослепнут хоть все зеркала на свете. Уж ее-то глаза, во всяком случае, не померкнут — они глядели зорко и мгновенно, безошибочно определяли вес и стоимость любой вещи, любого существа, особенно мужчины. Этот был молод, полон сил и отмечен красотою зимней ночи, осиянной звездами. Вот так Виктор-Фландрен и был нанят батраком в самый день своего прихода в Черноземье. Впрочем, на должности этой он не задержался — уже на следующий день он твердо знал, что станет здесь хозяином; так оно и случилось в действительности, и довольно скоро.
Странствие его продолжалось всего одну зиму, а врастание в эту землю будет длиться почти целый век.
Папашу Валькура и в самом деле так скрючило, что при ходьбе руки его почти касались земли. Впрочем, трудно было назвать это ходьбой — он едва ковылял, опираясь на палку, такую же искривленную и узловатую, как и он сам. Большей частью старик сидел кучкой в углу, мирно подремывая, и стряхивал с себя оцепенение только в одном случае — когда поминал императора. Он воочию видел его и даже удостоился чести побеседовать со своим повелителем накануне того рокового дня, когда они разделили горечь поражения. Случилось это в Седане, двадцать лет назад, и за прошедшие годы позорная битва обернулась, в воображении папаши Валькура, самой что ни на есть доблестной баталией, а обожаемый император стал героем и бесстрашным рыцарем. И чем больше он приукрашивал эту свою легенду о Наполеоне III, тем ожесточеннее поносил старого Вильгельма, «эту жалкую сволочь, которому, видать, сам дьявол обтесал башку на манер острого кола, чтобы тот вернее протаранил ею ворота в Царство Божие — или во Францию», а это в понимании старика было все едино. Именно так он утверждал, бранясь, на чем свет стоит, И злобно стуча клюкой в пол.
Виктор-Фландрен воздержался от замечаний, когда старик с воинственными криками вывалил перед ним свою орденскую мишуру — остатки былой славы; для него самого все представления о той войне сводились к голове отца, которую дьявол не обтесал, как кол, а попросту раскромсал на куски.
Что же касается двух других мужчин, работавших на ферме батраками, то их возраст определить было трудно — они выглядели и на тридцать лет и на все шестьдесят. Звали их Матье-Малинка и Жан-Франсуа- Железный Штырь. Казалось, их обоих грубо вырубили топором из засохшего дерева, причем одного в длину ствола, а другого в ширину, и с тех пор эта мертвая древесина непрерывно коробилась и покрывалась сизой плесенью — точь-в-точь бочонок, где слишком долго хранили старое вино.
Они жили тут же, при ферме; Матье-Малинка ютился в хлеву, на сеновале, Жан-Франсуа-Железный Штырь — в чуланчике-пристройке к амбару. Ни тот, ни другой не соглашались спать где-нибудь еще, особенно Матье-Малинка, несмотря на жалкие условия своего обиталища. Ему нравилось влажное, затхлое тепло хлева, гнилая вонь соломы, пропитанной мочой, навозом и свернувшимся молоком. Вместо женщин, с которыми ему никогда не приходилось иметь дела, он щедро ублажал себя с помощью дыр, проверченных в стенах стойла. Не проходило дня, чтобы он не спознался с одним из этих каменных влагалищ, заботливо выдолбленных под размер и поросших мягоньким кудрявым мхом. По весне ему доводилось совокупляться прямо с рыхлой землей, покрытой неясной зеленой травкой. Ну, а для Жана-Франсуа-Железного Штыря, которого в молодые годы свирепо боднул в причинное место баран, и эти утехи были излишни — с того дня его сексуальная активность заглохла намертво, раз и навсегда.
Вот с такими товарищами судьба и свела Виктора-Фландрена. Самому ему в первый вечер достался уголок в кухне, под скосом крыши, но уже на следующую ночь он улегся в широкую мягкую постель Мелани, чье пышное розовое тело, так долго томившееся по мужчине, обрело наконец щедрое сладкое утешение.
Доселе Виктор-Фландрен знал лишь двух женщин. Первую он встретил в шахте, где она работала сортировщицей. Ее звали Соланж. Это было тощее, костистое существо с такими шершавыми губами и руками, что ее поцелуи и ласки неизменно напоминали о терке. Со второй он познакомился на танцах. Его привлекло бледное личико девушки, большие, обведенные голубыми кругами глаза. Однако эта его подружка вкладывала в свои объятия так ничтожно мало желания и страсти, что, едва улегшись в постель, тотчас и незамедлительно засыпала, как будто первые же поцелуи повергали ее в летаргию. Виктор-Фландрен даже не помнил ее имени, которое она наверняка сообщила ему, зевая во весь рот.
Но тут, в постели с Мелани, Виктор-Фландрен наконец познал истинную сладость любви, ее острую, пряную сладость, что бесконечно будоражила его изголодавшуюся плоть.
Папаша Валькур вскорости умер, выкрикнув напоследок: «Слава императору!» Впрочем, смерть оборвала его на полуслове. «Слава им!..» — прошамкал он, но тут челюсть его отвисла, и он с разинутым ртом рухнул на пол; кончилось время иллюзий.
Мелани уважила последнюю волю отца — быть похороненным в солдатском мундире, с ружьем и всей прочей военной амуницией. Однако ревматизм настолько изуродовал тело старого вояки, что оказалось невозможно натянуть на него ветхий мундир. Тогда Мелани полностью распорола его, собираясь затем сшить заново прямо на теле умершего, скукоженного, словно какое-то неведомое высохшее насекомое. Но и это ухищрение ни к чему не привело: когда покойника стали укладывать в гроб, пришлось разбивать ему все кости железным ломом, чтобы хоть мало-мальски выпрямить, и под этими ударами мундир опять разлезся по швам. Тем не менее бравый солдат Валькур, до последнего вздоха верный своему императору, был погребен в военном, пусть и разодранном, облачении, вытянувшись по стойке «смирно» меж четырех досок гроба и со ржавым ружьем, приткнутым с правого бока.
Малое время спустя Матье-Малинка отправился вслед за хозяином. Смерть и его застала в самый разгар любимого дела. Однажды утром Жан-Франсуа-Железный Штырь обнаружил своего напарника уткнувшимся в стенку, в самом укромном местечке хлева: тот так и застыл стоя, с опущенными руками; расстегнутые штаны лежали гармошкой на деревянных сабо. Пришлось звать на помощь Виктора- Фландрена, иначе умершего никак было не оторвать от стены, — последняя «жена» Матье-Малинки крепко держала своего любовника, и, делать нечего, они прибегли к пиле. Так его и схоронили без той единственной части тела, к которой он проявлял хоть какой-то интерес. А она, эта часть, осталась навсегда вмурованной в стенку хлева, где ей (как сказал Жан-Франсуа-Железный Штырь, замазывая дыру цементом, чтобы укрыть последнюю память о друге) будет куда лучше, нежели в холодной земле, вместе с остальным телом.
С каждым месяцем Виктор-Фландрен проникался все большей любовью к земле, все крепче врастал в крестьянскую жизнь. Снег уже стаял, и он с удовольствием оглядывал подсыхающие поля и луга вокруг фермы, ручьи, пруды и болота, куда постепенно слетались стаи птиц, спасавшихся от зимы в дальних краях.
Валькуры владели самыми обширными угодьями в Черноземье и, вдобавок, весьма удачно расположенными. Соседи звали их землю Синим Жиром — она была необычайно плодородна, а свежевспаханные борозды и впрямь лоснились на солнце, точно политые маслом.
Вообще в Черноземье каждый участок носил имя, связанное с его качеством или историей. Так, имелись здесь Лунные Болота, Волчья Баня, Дымная Лужа, Кабаний Колодезь и Бешеный Ручей. Рощам вокруг домов также присвоили названия: одной — Лес Ветреных Любовей, другой — Утренний Подлесок,
