— А еще кто у тебя есть? — допрашивала та, что назвалась Линой.
— Брат Вася. Прапорщик. Тоже воюет в действующей армии, — освобожденно вздохнула Катя.
— Их ты! Девочки, слышали? И отец и брат. Значит, с матерью живешь?
— Как же с матерью, когда в монастыре на квартире? — снова высунулась белобрысая.
— Да ведь верно. А мать где? — допрашивала командирша.
Катя замерла. Больно съежилось сердце. Она была диким зверьком, пойманным в клетку. Чужие девочки. Толпа чужих, насмешливых, любопытных девчонок, которые желают все знать о новенькой: как определили на квартиру, откуда приехала, кто родные, где мать?
— Мать тоже в действующей армии. Сестрой милосердия, — сказала Катя спокойно. Но губы дрогнули. Глаза сузились и глядели холодно, боясь встретиться с другими глазами, и видели осеннее светлое небо. И облако…
Однажды, когда было грустно, она сочинила эти стихи.
— Девочки, у нее и мать в действующей армии, сестрой милосердия, о-го-го! — уважительно протянула Лина.
Что тут поднялось! Все что-то говорили, ликовали.
Так с ликованием и ввели Катю Бектышеву в гимназию и доставили до четвертого (так называемого параллельного) класса, на втором этаже, около лестницы, где в дверях поджидала воспитанниц классная дама средних лет, в синем платье, сухощавая и подтянутая, как и следует быть.
— Людмила Ивановна! У нас новенькая, Катя Бектышева. У нее вся семья в действующей армии: и отец, и брат, и мама сестрой милосердия. Людмила Ивановна, посадите ее со мной.
— Нет, со мной!
— Нет, со мной!
Катя в глубоком реверансе опустилась перед классной дамой. В прежней гимназии в губернском городе было принято приседать, а здесь, в провинциальном городке, о таких церемониях не слышали.
Фурор был необыкновенный! Толпа на площадке перед четвертым параллельным росла. Новенькая с первого дня сделалась известной личностью.
Ее посадили с Линой Савельевой.
«Давай дружить, со мной все дружат, а она — Акулина, солдат в юбке из деревни Серы Утки», — сунула Кате записку белобрысая Клава Пирожкова.
Первым уроком был закон божий. Легкой походкой вошел молодой законоучитель в темно-вишневой рясе на атласной подкладке, с большим позолоченным крестом на груди. Он был похож на Иисуса Христа, как обычно рисуют его на иконах. Продолговатое лицо, прямой нос, задумчиво-добрые глаза и разделенные пробором темные, до плеч, завивающиеся на концах волосы.
— Отец Агафангел, у нас новенькая, Катя Бектышева!
— Пастырь радуется новой овце, приставшей к стаду, — произнес отец Агафангел.
— Ученый, страх! А ничего, добрый, — шепнула Лина.
«Неужели и он будет расспрашивать?» — подумала Катя.
— Отроковица Бектышева, богослужения посещаешь усердно?
— Да, — не поднимая головы, ответила Катя.
— Гляди очами открыто, ибо в страхе и потуплении не таится ли ложь?
Катя выпрямилась и с отчаянием ждала. Что будет? Он угадал ее ложь.
— Видимость твоя снаружи приятна, — продолжал отец Агафангел. — Однако истинная красота наша внутри нас, и надобно заботливо ее в себе сохранять, как садовник в саду оберегает цветы. Произнеси, Бектышева, молитву, коя твоему сердцу особливо дорога.
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое… — зачастила Катя.
Он прохаживался по классу, слушая ее тарахтенье с легкой улыбкой.
— Разъясни нам, Бектышева, каким русским словом обозначить можем славянское «иже»?
Вот так да! Катя тысячи раз слышала и знала наизусть молитву, но в голову не приходило задуматься, что значит маленькое словцо «иже». В самом деле — что?
— Смятение твое, Бектышева, тебя обличает. Сколь легковесно возносишь ты господу богу словеса молитвы, не разумея их смысла… Отроковицы, понятно ли вам мое наставление?
— Понятно! — хором ответил класс.
— «Иже», слово сие означает, — продолжал отец Агафангел, — означает по-русски «который».
Он начал урок, вернее, рассказ:
— И вот настал вечер. Пламенный круг солнца опустился за горизонт, краски потухли, на земле стало темнеть, подул ветер, неся прохладу и свежесть разгоряченной земле. А ученики все ждали Учителя. Но Учитель не шел. «Где ты, Христос, сын божий?» — тревожились ученики. Но он все не шел.
Отец Агафангел неслышными шагами приблизился к Кате и положил руку на ее голову. Широкий рукав рясы опустился ей до плеч. Она вдыхала что-то душистое и теплое, лица ее касался шуршащий шелк подкладки, было темно у него в рукаве и таинственно.
— «Где ты, Учитель?» — слышала Катя.
Наступила безмолвная пауза.
Отец Агафангел оставил Катю и, бесшумно ступая между партами, накрыл рукавом чью-то другую девичью голову и рассказывал дальше:
— И ученики вошли в лодку и поплыли. А ветер усиливался, поднялось большое волнение на море. Лодку качало. Ученики испугались. Но на берегу появился Иисус. «Это я, — сказал он. — Не бойтесь». И не велел им плыть к берегу, а сам пошел к своим ученикам по водам. И сразу ветер уменьшился. И волны смирно, как утомленные овцы в полдень, подкатывая к его ногам, улегались и утихали. И он шел по водам. Ибо может все наш господь. Он все знает и видит. Помните, всякий наш грех ведом ему. Милостив и вселюбив господь, но всякий да убоится обманывать бога.
Зазвенел колокольчик с урока и застал в классе тишину. Катя была вся захвачена уроком. Образ идущего по волнам молодого, похожего на отца Агафангела бога представлялся ей таким прекрасным, наверное, он простит ее ложь, ведь понимает же он…
— Зачем ему водами-то надо идти, шел бы, как все, по земле, — сказала Лина.
— Ах, да что ты! Ну что такое ты говоришь! — возмутилась Катя. — Пойми, как это хорошо! Как волны у его ног улегались…
Лина пожала плечами и ушла на перемену в коридор, а белобрысая Клава Пирожкова торопливо сказала:
— Видишь, видишь, какая она! Акулина — Акулина и есть. Ей все нипочем. Она тебя в омут затянет.
Дома, вернувшись с уроков, если было чем поделиться, Катя делилась с Козеттой. Мама не интересовалась Катиными гимназическими делами. А Козетта была внимательной слушательницей. Ей можно было шептать час или два обо всех происшествиях, ее красивые стеклянные глазки не мигали, только разве положишь на спину, тогда ресницы захлопывались.
И здесь, придя из гимназии, Катя вспомнила о Козетте, но баба-Кока позвала:
— Иди-ка сюда. — Указала на низенькую скамеечку возле кресла: — Садись. — И сама уселась поудобнее в глубокое кресло у столика, заваленного книгами и журналами, и с интересом спросила: — Выкладывай. Да без пропусков, все.
Катя замечала, баба-Кока приглядывается к ней день ото дня внимательнее, будто читает в ней что- то.
Катя смущалась. Ей привычнее было ютиться в стороне, не на виду. А баба-Кока настойчиво, хотя и
