горожан, неторопливо идущих посередине улицы, старые трамвайные вагоны начала ХХ века, с открытыми задними площадками-балкончиками. Трамваи достались городу еще со времен 'Бельгийского акционерного электрического общества', соединившего живительными артериями в начале ХХ века несколько районов города — вокзал с Руставели, Авлабар и Веру.
Многоголосый Тбилиси весь звучал с утра и до поздних вечерних часов, его звуки были естественны и органически заполняли кварталы людским говором, а в изгибах буро-зеленой, обмелевшей за зиму Куры, между гранитных набережных стоял немолчный шелест стремительной воды. Звуки лились из распахнутых окон гитарным перебором или аккордами фортепиано, приветствуя весну, подхватывались пением птиц, уносящих эти мелодии в небесную высоту. 'Имеющий уши да услышит…'
Мне ясно помнятся дни приезда в Тбилиси, в марте 1957 года, В первый же день, пробужденный протяжными голосами разносчиков мацони и зелени, утренним холодком, потянувшим из открытого ночью окна, я вышел на внутренний балкон закрытого со всех сторон дворика, прошел через вестибюль к крыльцу, выходящему на мощеную булыжником улицу, круто спускающуюся вниз, и обомлел. Прямо передо мной, казалось на расстоянии вытянутой руки, словно парила в воздухе розовая гора. Она уже цвела в эти мартовские дни, а мы только что приехали из серого, унылого и холодного марта Москвы и Минска, где не было и намека на тепло. Это была гора Давида или Мта-цминда, Святая гора, как ее зовут горожане.
Тем ранним мартовским утром, когда я стоял на крыльце дома, а передо мной парило сказочное розовое облако, опустившееся на гору, где зацвел миндаль, я принял окончательное решение — здесь надо жить, этот город для меня, это мой город. Я буду в нем жить.
Конечно, к восприятию этого удивительного города меня подготовила и дорога. Два дня в поезде не прошли даром, особенно с тех часов, когда железная дорога в очередном изгибе, после темноты тоннеля, где-то после Туапсе, выскочила к морю и стала играть с ним в прятки. И нельзя было оторваться от окон вагона. Но эта была лишь увертюра, когда то в струнных, то в духовой группе какая-то нота или аккорд акцентируют твой слух, твое воображение, чтобы потом повториться всем ансамблем и зазвучать мощной мелодией.
И еще — запахи Тбилиси, многие из которых мне были неведомы, ведь наступала весна, до которой было еще так далеко в Минске.
Эта симфония, сотканная из городских звуков и запахов, развертывалась в чаше гигантского амфитеатра, в дальней части которого возвышалась и нависала над сбегающими вниз к реке мощеными улицами, розово-лиловая гора Давида. Передать эти ощущения сложно, невозможно разделить в этой симфонии отдельные ее части на составляющие. Как отделить запах утреннего кофе, которое варила бабушка Даро для своей Лейлы от аромата зацветающей акации на нижних улицах? Или журчание лука на сковородке Дато, расположившегося на балконе, от посвистывания налетевшего мартовского ветра в ветвях деревьев. И новое состояние — 'Гижи марты' (сумасшедший март — груз.). В Тбилиси знают, как начинает сводить с ума в это время, на праздник армянского святого 'Суб-Саркиса', налетающие по долине, сухие и тревожащие душу, вызывающие бессонницу ветры из Баку…
В первые дни в Тбилиси я просто шлялся по городу, забирался на склоны горы у 'арсенала', отделенные от нашей узенькой, горбатой улочки железной дорогой, глазел на соседей курдов, у которых вся жизнь протекала, как яркое и праздничное театральное представление, независимо от того, посвящалось ли оно очередной свадьбе, или собирались их многочисленные родственники на похороны. Наслаждался теплом и тенистой прохладой улиц нашего 'сванетского убана'.
Тбилисские базары заманивали в свои темные прохладные полуподвалы нарастающей с каждым новым днем лавиной овощей, а на вторых этажах рынков растекалось морем фруктовое изобилие. Меня как-будто снова перенесли в мир моего детства на берега Аму-Дарьи, в те абрикосовые сады и тутовые деревья, где я впервые почувствовал настоящую радость бытия.
Но надо было уже найти работу, деньги неумолимо исчезали, 'мои женщины', Иза и Ия, хотя и радовали меня своей солнечной, искрящейся безмятежностью, первозданным спокойствием, или первородным знанием недоступных моему пониманию смыслов, но обе нуждались в 'хлебе насущном' и в их медового цвета глазах проступало беспокойство. Рекомендательное письмо от академика Ельяшевича к академику Мирцхулава лежало дома, надо было его уже использовать, как пропуск в академическое сообщество.
Академик, как мы договорились с ним по телефону, принял меня у себя дома, что уже было хорошим предзнаменованием. У меня пока не было опыта деловых встреч — в официальной, кабинетной обстановке я мог бы стушеваться. Здесь в домашней непринужденности, умело организованной гостеприимным хозяином, с чаем и кизиловым вареньем, и состоялось мое 'боевое крещение', в беседе, иногда скатывающейся на профессиональные темы. Оказалось, что 'батоно' (господин — груз.) Алио, — меня уже научили, как надо обращаться в Тбилиси к старшему не обязательно по званию, но обязательно по возрасту, — так вот, 'мой господин' возглавляет Институт полупроводников Академии Наук Грузинской ССР.
Это направление было несколько в стороне от моих представлений о моем будущем месте в науке, и мой 'благодетель', с большой теплотой вспоминающий своего учителя и моего профессора, сразу же все понял и решил, куда мне надо обратиться. Он набрал чей-то номер телефона, поговорил с этим анонимом, дал мне адрес и отправил восвояси. Мне только сказал, что меня завтра утром ждет в Институте физики Элефтер Луарсабович Андроникашвили — 'батоно Элефтер' (господин Элефтер, груз. яз.).
На следующий день я поднялся по улице, затененной громадными платанами и круто поднимающейся напротив круглого здания цирка, к новому зданию Института физики АН ГрССР. Точно в назначенное время я сидел в приемной, у дверей кабинета директора института, академика Андроникашвили.
Мне все там понравилось — и седовласый директор в строгом, голубовато-сером костюме, и отсутствие суеты в приемной, и облицованный светлым туфом, недавно выстроенный, институт, расположенный на горе над Курой, и 'академическая' тишина в коридорах здания, и разлитое в воздухе спокойствие, может быть, связанное с летним периодом, отпусками или расслабляющей жарой.
Приятное впечатление произвел деловой и строгий, но очень доброжелательный подход директора к моему визиту, и даже то, что мне было поставлено условие обязательного выступления на расширенном ученом совете института, с темой на выбор. Специалистов в области физической оптики, — я это уже знал, — тбилисский университет не готовил, шансы мои повышались, оставалось преодолеть институтские 'смотрины'. Для выступления я предложил тему, которую еще не очень сам мог осмыслить, настолько она была новой, но она была эффектной, ее ввел в научный оборот, на рассмотрение специалистов, один из моих университетских профессоров, Степанов Борис Иванович, и я рискнул, а Элефтер Луарсабович одобрил. Мне он дал еще месяц на подготовку, к тому же ожидал возвращения кого-то из моих предполагаемых начальников из отпуска, чтобы окончательно разобраться в моей профессиональной пригодности.
Ну, что ж, месяц, так месяц, я не особенно огорчился. Хорошо, что я предусмотрительно захватил из Минска с десяток книг по своей специальности, в том числе и монографию Б. И. Степанова — 'Отрицательная люминесценция'. Вот об этом эффекте я и решил рассказать институтской аудитории, тем более что сдавать Степанову экзамен мне довелось у него дома, именно, по этой теме.
Как обычно, я не готовился задолго перед выступлением, мне хватало всегда нескольких дней для подготовки, и почти целый месяц, подаренный мне обстоятельствами, я посвятил дальнейшему изучению города, где я всерьез намеревался жить.
Я уходил с утра, и до наступления полуденной июльской жары бродил без всякой цели по тенистым старинным улочкам своего района. Поднимался по 'авлабарскому' подъему мимо 'плачущей' горы, забредал в район Кукии, зашел в костел на Ниношвили, где было тихо, спокойно и где пахнуло детством в Минске. Потом забирался все дальше и дальше, несколько раз поднялся к самой высокой точке над городом, на Мтацминда, в старом вагончике фуникулера, построенного 'Бельгийским анонимным акционерным обществом' в 1905 году, и сохранившим свой облик со тех времен.
С четырехсотметровой высоты горы Мтацминда, с ее окруженных балюстрадами смотровых площадок, город казался кипящим котлом, и как в немом кино, беззвучно курился, затянутый голубовато-серым маревом. Звуки с улиц, глубоко изрезавших жаркую плоть города, глохли на подъеме в гору уже около средней станции фуникулера, и превращались на верхней станции, на самой горе в чуть слышное, неясное бормотание, в глухой шепот, на который накладывалась прерывистая трель несмолкаемого хора цикад.
