– Вроде особых богатеев на селе незаметно, – осторожно вставил Поливанов, бросив на осоловевшего отца злой взгляд.
– Это как сказать, – не удержался Захар. – Хотя бы вон Макашины да Черепановы. Вишь, как складно, Макашины да Черепановы, справно пожили. Соки-то из народа тянули по-паучьи, втихаря. – Понимающая усмешка мелькнула на лице Захара. – Моли своего бога, Аким, в свой час ты остановился, а одно время ты после гражданской-то за ними резво приударил. – Захар, поймав быстрый, как удар ружья, взгляд Поливанова, задавил усмешку. Он намеренно сказал о Макашиных – «пожили», словно все у них было кончено на этом свете, и Поливанов отяжелел, спрятал глаза, чтобы Захар и другие как-нибудь не догадались о ненависти в нем. Как был, так и остался кобылятником, думал Поливанов, не в силах отделаться от Захаровой кривой усмешки, засветившейся перед ним.
Он спокойно потянулся к четверти, налил себе, Захару, передал четверть в руки Володьки Рыжего.
– Пей, мужики, – теперь уж откровенно подзуживал Захар, – раз хозяин нонче размахнулся. В другой раз с него не сорвешь много.
– Бог с тобой, Захар, мы же соседи, – с неприятным смешком дохнул ему куда-то в ухо Поливанов. – Ну, Черепановы, может, и богатеи, не знаю, и уж мы-то… Двух сынов в последнее время год за годом отделили… Опять же, у Буденного они за Советскую власть были, да и в артель первым заявлению отнес, двух коней отвел, ну и всю сбрую на них, как значится, если надо, остатное берите. Молотилка у меня конная лежит, так ты знаешь, не моя она, а ваша… Мы тоже закон знаем…
– Ладно, ладно, Аким, – Захар опустил глаза, – я не велика шишка. Я-то знаю, хозяин ты хороший, да о тебе и разговору нету, а каждому рот не зажмешь.
– Вот хороших-то вы всех на Соловки и упекаете, – опять с деловой готовностью встрял дед Макар. – А с голытьбы-то жира богато не наскоблишь. Они, голодранцы, только жрать и умеют, а поработать…
– Замолчи, батя! – с сердцем прикрикнул на него Поливанов. – Если спать хочешь, полезай, полезай назад, поздно…
– Не хочу я спать, – возмутился дед Макар, шибко двигая косматыми бровями. – Акимка, что ты родного отца гонишь из-за стола, сукин сын? Туретчина-то какая, крест скинули, к старым почету, как к черту… Господи, прости меня, грешного, в полночь, в нечистый час язык осквернил.
Поливанов ничего больше не сказал отцу и, дождавшись, пока старик сам угомонится и замолчит, словно ненароком вставил:
– Недаром вчера до чего чудной сон видел. – Его жена, продолжавшая мыкать кудель, сразу насторожилась и опустила руки. – Выхожу во двор, а жеребец, тот, что свели на общий двор, навстречу вышагивает и скалится, подлый, точь-в-точь человек. Потом привстал на задние копыта да как жахнет в меня из обреза, аж пороховая вонища пошла. А сам глядит и все скалится.
– Жалко коня, оно и грезится, – сказал Захар и стал подниматься. – Ну, мне пора, спасибо хозяйке с хозяином.
– Сиди, Захар Тарасович, – почти в один голос сказали Поливановы, муж и жена. – Ночи-то ноне с коломенскую версту, ворочаешься, ворочаешься, а все конца нет. – Поливанов взглянул на тикающие, густо усиженные мухами за лето ходики. – Десятый час.
– Сам вижу, что десятый час, – сказал Захар, но оставаться не стал и, распрощавшись со всеми, вышел за крестным. За ними выбрались из-за стола отяжелевшие от сытной еды и самогона Микита Бобок с Володькой Рыжим; на крыльце они, провожаемые хозяином, еще потолклись, покурили, приглядываясь к черной тьме вокруг, прислушиваясь к успевшему стать привычным шелесту дождя; в поливановском саду от сильного ветра стоял непрерывный стон, на улице не светилось больше ни одного огонька, и только с другого конца села донесся короткий перебор гармошки, и опять были только ветер и дождь. Нырнул с крыльца в темноту с веселым, бабьим вскриком Микитка Бобок; за ним тяжело зашлепал по лужам большими лаптями Володька Рыжий; крестный, которому было по пути, пошел рядом с Захаром и на повороте, у большой, выгнившей с середины ракиты, придержал Захара за плечо.
– Знаешь, Захарка, Поливанов обхаживает тебя, смотри, крестничек, не зацепись за эту кошку-то1. Крючья навострены до блеска, вмиг пронзит.
– Боится, вот и обхаживает, – неприятно хохотнул Захар и тотчас замолк, прижимаясь к раките мокрой спиной, но холода не чувствуя. – А ты, крестный, погляжу, вроде и подтолкнуть его готов, а?
– Слышал я, Захар, его тоже к высылке назначили, – сказал, помедлив, крестный. – Вот я и задумался, когда ты согласился к нему заскочить после похорон. Смотри не промахнись, мир тебе, молодому, доверие оказал, а споткнешься – трудно будет очиститься, грязь, она липучая.
– Мир, крестный, миром, власть – властью. Дед Макар хорошее слово сказал: земле-то жадный до нее хозяин нужен, да и какие Поливановы богачи? Лишняя лошадь у Акима завелась? Работает мужик за четверых, помнишь, крышу-то ставили на конном дворе? Я, к примеру, такого разговора не слышал, а люди наговорят. Ни по каким статьям Аким не подходит на выселение.
– Смотри, смотри, тебе виднее, – опять с деланным безразличием отозвался крестный. – Коли так, хорошо. Я к тебе завтра забегу, так вот и занесу медку. Что такое у старшего?
– Заходи, крестный. Бегает в мокроте, простуду и подхватил, по ночам кашлем спать не дает. Как распогодится, хочу в город свозить к доктору.
Крестный больше ничего не сказал и ушел, и Захар некоторое время стоял под гудевшей ракитой один; в свою душную и тесную избу, где теперь прибавился еще один рот, возвращаться не хотелось, и все сильнее оживала в нем какая-то звенящая тоска; от выпитой водки изнутри грело, плещущий мрак кругом, придавленное им, безмолвное, даже без собачьей брехни, затаившееся, утонувшее в потоках воды село вызвали желание громко, во всю мочь ругаться; что-то словно давило на плечи; распаскудная такая жизнь, подумал Захар в минутном отупении, в городе небось огни горят и бабы красивые бегают по улицам, где-то море есть, а тут всего-навсего речка Густь в непролазных болотах, да лес, да поле; на святки волки подходят, воют на все лады, мороз и на печи прохватывает от такой волчьей жути. Дома обносившиеся, сопатые ребятишки, сердитая от вечной работы мать и замученная, с красными от недосыпания глазами баба; бросить бы все и податься куда глаза глядят, чтобы и конца-краю не было; идти бы да глядеть людскую жизнь, в одном месте отдохнул, в другом заночевал, в Киев бы или в Москву вломиться…
Он решительно свернул в сторону от своей невидимой во мраке дождя избы, перелез через низенький плетень и, чавкая сапогами в раскисшей земле огорода, пробрался задами в сад Поливанова, ко второй половине его избы, выходящей окнами к раскидистым старым яблоням. В саду земля была густо устлана опавшими листьями, они мягко вдавливались под ногами; он подумал, что не сегодня, так завтра все равно этому быть, и, больше не стараясь удержаться и не думая ни о чем, нащупал окно в мокрой, с оплывающей
