Овчаж умолк, удивленный тем, что столько наговорил, потому что от природы он был немногословен. Слимакова осмотрела его со всех сторон, дала ему поесть, а когда он одолел миску борща да миску картофеля, велела ему сходить на реку умыться. Вечером, когда Слимак вернулся домой, она представила ему нового батрака, который уже и дров наколол, и скотину покормил.
Пока жена рассказывала ему, как это произошло, Слимак молчал. Но сердце у него было мягкое, и, подумав, он молвил:
— Что ж, Мацек, оставайся у нас, коли так. Нам будет хорошо, и тебе будет хорошо; нам будет худо, и тебе будет худо. А случись, не приведи господи, что и вовсе не станет хлеба в хате, тогда ты и пойдешь, как нынче шел, куда глаза глядят. Покрепче станешь, тогда всякий наймет тебя с охотой.
Таким образом, на хуторе появился новый обитатель. Тихий он был, как муравей, преданный, как собака, а работал, несмотря на свое увечье, не как одна, а как две лошади.
С этого времени в доме Слимака больше не прибавилось ни детей, ни работников, ни скотины — если только не считать рыжего пса Бурека. В жизни хутора установилось полное равновесие. Все хлопоты, все тревоги и чаяния, как и все помыслы, сосредоточились вокруг одной цели: сохранить существующее благополучие. Ради этого работница носила в печку дрова или, распевая, бежала вприпрыжку в погреб за картошкой. Ради этого хозяйка вскакивала на заре и спешила к своим коровам или жарилась у огня, придвигая и отодвигая огромные корчаги. Ради этого обливался потом Овчаж, то сгибаясь над плугом, то волоча свою хромую ногу за бороной. И, наконец, с этой же целью, еще шепча утренние молитвы, чуть свет уходил Слимак в помещичью ригу или вез в город проданное евреям зерно.
Оттого зимой, отдыхая от трудов, они горевали, что выпало на поля мало снега, или тревожились о том, где достать корма для скота. Оттого в мае они молили бога послать дождь, а в конце июня — вёдро. И оттого после жатвы они гадали, сколько четвертей даст скирда и какие установятся цены. Словно пчелы вокруг улья, роились их мысли вокруг самого важного — заботы о хлебе насущном. Отклониться от этого пути им было трудно, сойти с него совсем — невозможно. Они даже не без гордости говаривали, что на то- де и барин, чтоб гулять да приказывать, а мужик — чтоб людей да себя кормить.
II
На дворе был апрель. После обеда вся семья Слимака разбрелась по своим делам. Хозяйка туже затянула на затылке концы красного платка, вскинула на спину узел выстиранного белья и пошла на реку. За ней поплелся Стасек, разглядывая облака, показавшиеся ему сегодня не такими, как вчера. Работница Магда принялась мыть обеденную посуду, распевая все громче свое: «Ой, да-да!..» — вслед удалявшейся хозяйке. А Ендрек, толкнув Магду и дернув собаку за хвост, схватил мотыгу и с пронзительным свистом побежал в огород копать гряды.
Слимак сидел у печки. Это был мужик среднего роста, широкий в груди, с могучими руками. На его спокойном лице темнели коротко подстриженные усы, лоб закрывали челкой длинные волосы, падавшие сзади на шею. У ворота его холщовой рубахи алела стеклянная запонка в медной оправе. Облокотясь левой рукой на кулак правой, он курил трубку, а когда глаза у него закрылись и слишком низко свесилась голова, он уселся поудобнее, облокотился правой рукой на кулак левой и снова раскурил трубку.
Пуская клубы сизого дыма, он дремал, время от времени сплевывая на середину горницы и перекладывая трубку из одной руки в другую. Но вот чубук его зачирикал, словно воробушек, — Слимак выколотил трубку о край лавки и поковырял в ней пальцем. Наконец он поднялся и, зевая, положил трубку на выступ печки.
Искоса взглянув на Магду, Слимак пожал плечами. Девушка приплясывала даже за мытьем посуды, и резвость ее пробуждала в нем жалость. Уж он-то не стал бы приплясывать, он-то знал, как тяжелеют руки, ноги и голова, когда человек как следует наработается.
Слимак обул грубые сапоги с подковками, надел негнущийся зипун, опоясался жестким ремнем, нахлобучил на голову высокую баранью шапку и почувствовал, что его руки, ноги, все тело еще более отяжелели. Ему пришло на ум, что после громадной миски похлебки да такой же миски клецек с творогом было бы куда более кстати растянуться на соломе, нежели приниматься за работу. Но он пересилил себя и вышел во двор. Коричневый зипун и черная шапка придавали ему сходство с обуглившимся сверху сосновым пнем.
Рига была открыта, и из дверей, как нарочно, торчало несколько снопов соломы, маня Слимака вздремнуть. Но он отвернулся и окинул взглядом холм, на котором утром посеял овес. Ему показалось, что на бороздах желтеют зерна: в страхе они тщетно пытались спрятаться под землей от стайки воробьев, налетевших пеклевать овсеца.
— Так вы и съели бы меня до последней косточки! — буркнул Слимак. Тяжело передвигая ноги, он подошел к навесу и выволок оттуда две бороны, похожие на оконные решетки, утыканные дубовыми пальцами. Затем вывел из конюшни своих гнедок. Одна зевала, другая шевелила губами и, прищурясь, глядела на Слимака, словно говоря про себя: «А не лучше ли тебе, мужичок, и самому подремать, и нас не гонять по горам? Будто мало мы натоптались вчера?»
В ответ Слимак только покачал головой. Он запряг гнедок в одну борону, прицепил к ней другую, — и лошадки не спеша пустились в путь. Проехав зеленую лужайку за конюшней, они вскарабкались по бурому косогору и наконец добрались до вершины.
Если бы поглядеть со двора, поверх конюшни, загораживающей холм, могло бы показаться, что коренастый мужик и его понурые лошаденки расхаживают прямо по небесной лазури — сто шагов вперед, сто шагов назад. Всякий раз, когда они доходили до межи, с сердитым чириканьем вспархивала стайка воробьев и тучей летела на другой конец поля. А то усаживались пичуги в сторонке и тут поднимали галдеж: никак не могли понять, зачем Слимак засыпает землей столько добра…
«Глупый мужик! Глупый мужик!.. Да что за глупый мужик!..» — гомонили воробьи.
— Ну как же! — брюзжал Слимак. — Послушай я вас, дармоедов, так и вы все с голоду перемрете под забором. И они же еще насмехаются, лодыри!..
Нет, радости не давал Слимаку его труд, которого никто даже не ценил. Мало того что расшумелись воробьи, критикуя его работу, что гнедые презрительно помахивали хвостами перед самым его носом, а бороны упирались изо всей мочи, не желая двигаться вперед, так еще каждый камешек, каждый комок земли старался на свой лад ему помешать. И вот, что ни шаг, уныло спотыкаются гнедые; правда, стоит Слимаку крикнуть: «Но-о, милые!» — как они трогаются с места, но тогда начинают бунтовать бороны и тянут их назад. Уймутся наконец бороны, выбившись из сил, тогда камни лезут под копыта лошадям, а пахарю под ноги или забивают боронам зубья, а иной раз и ломают. Даже земля и та ему противилась, неблагодарная.
— Ах ты свинья, хуже свиньи! — из себя выходил мужик. — Да кабы я свинью так чесал скребницей, как тебя бороной, она бы лежала смирнехонько да еще бы похрюкивала — вроде как спасибо. А ты все ершишься, словно я тебя обижаю!..
За оскорбленную землю вступилось солнце: оно бросило громадный сноп света на бурую пашню, показав на ней темные и желтоватые пятна.
«Вот смотри! — говорило солнце. — Видишь, черный клочок? Таким был весь холм, когда твой отец сеял на нем пшеницу. А теперь погляди на тот, желтый: это глина выпирает из-под чернозема, скоро она покроет всю твою землю».
«А я чем же виноват?» — возразил Слимак.
«Ты-то не виноват? — прошептала, в свою очередь, земля. — Сам-то ты ешь три раза в день, а меня — часто ли кормишь?.. Дай бог, раз в восемь лет! Да и тогда много ли мне даешь? Собака и та бы околела на таких харчах. И ведь чего пожалел для меня, для сироты?.. Стыдно сказать: конского да коровьего навоза!..»
Повесив голову, мужик сокрушенно молчал.
«Сам-то ты спишь, ежели жена не прогонит из хаты, и всю ночь, и среди бела дня, а мне даешь ли когда передохнуть? Раз в десять лет, да и тогда меня скотина топчет. Чего же мне радоваться, что ты меня боронуешь? Попробуй-ка, не дай корове сена и не подстели ей соломы, а только чеши ее да скреби, вот увидишь, много ли у нее будет молока? Сдохнет твоя корова, да еще из общины тебе ветеринара пришлют, чтоб он добил остальную животину, так и шкуры с этой падали ни один живодер не купит».
«Господи, помилуй и спаси!..» — вздыхал мужик, признавая, что земля права. И, хоть он горевал и раскаивался, никто его не жалел. Наоборот, то и дело налетал западный ветер, пробивался сквозь засохшие
