Под сенью девушек в цвету

Марсель Пруст Под сенью девушек в цвету ПРУСТ — ХУДОЖНИК

«Под сенью девушек в цвету» — вторая книга многотомного романа Марселя Пруста (1871-1922) «В поисках утраченного времени», в котором он обобщил опыт своей жизни, нарисовал картину, вмещающую его время: конец XIX — начало XX века в богатой и дряхлеющей Франции. Из реалистической традиции французской классики Пруст усвоил стремление к целостному изображению эпохи. Не много было писателей, которые с такой любовью к эпической детализации и наглядности воспроизводили бы реальную обстановку, среди которой живут персонажи. Историческая предпосылка романа — сравнительно безбурная Третья республика, затишье, в котором люди придают подробностям особенное значение и тем более спешат отдаться удобству и наслаждению, чем более грозными делаются предвестия надвигающихся потрясений. С замечательной точностью и богатством оттенков художник передает паразитически-рантьерский колорит жизни буржуазной и аристократической верхушки, строй мыслей и чувств богатых людей, занятых бездельем и удовольствиями, неизбежность их человеческого и нравственного падения. Пруста роднит с классической литературой уважение к правде, готовность высказать ее — какова бы она ни была. Границу ставит только знание правды.

И внутренний мир героя писатель изображает без иллюзий, без всякого приукрашивания, таким, каков он есть; герой выступает со всеми своими слабостями, болезненной чувствительностью, податливостью соблазнам, эгоизмом; его личность несет на себе отпечаток исторического упадка, и художник не скрывает от нас этих признаков.

При всем том реализм Пруста становится узким и односторонним. Он изображает жизнь лишь в одном ее аспекте. Рисуя капиталистическое общество, он оставляет в стороне не только буржуазное предпринимательство, но и буржуазное стяжательство. Не в сфере жизнепроизводства, а лишь в сфере жизнепотребления рассчитывает он найти прекрасное и поэтическое, без которого искусство обойтись, по его убеждению, не может. В его эпосе исторические события затенены, приглушены и даны лишь в бытовых преломлениях. Его человек далеко не полон — он представлен только в созерцании и рефлексии, а не в деле и жизненной борьбе. Время не формируется практикой, работой, оно дано людям готовое, и люди пропускают время через себя, потребляя и поедая его. Происшествия не завязаны в узлы драматических коллизий, изображение не поднимается над уровнем каждодневного, вечно будничной праздничности, Роман затрагивает неисчислимое множество реальных явлений, но это множество разбросано, плывуче, размещено в придаточных предложениях и тропах. Объективные ситуации скреплены не собственными, им принадлежащими причинными связями, они являются, следуют друг за другом и исчезают по чуждым для них законам субъективной впечатлительности. Подобно древним эпосам, роман с равномерной подробностью описывает большое и малое. Различие между важным и неважным становится шатким и неопределенным. Оставаясь в сфере субъективного, мы движемся в одной плоскости, и роман Пруста на самом деле плоскостный: на тысячах страниц одна-единственная точка, из которой ведется изображение, никаких задних и передних планов, культура чистейшего монологизма.

Но когда речь идет о художнике, вошедшем в мировую классику, нельзя подсчитывать потери, забывая о приобретениях. В искусстве односторонний прогресс, неизбежно связанный с утратами, может совмещаться с непреходящими выигрышами — именно так обстоит дело у Пруста. Конечно, его роман испытал давление общественного упадка, но сила преемственности и классической традиции еще достаточно велика.

Верно, что в эпосе Пруста не нашлось места для реальных взаимоотношений больших классов французского общества — экономическую деятельность он считает не только безнадежно прозаичной, но и человечески бесплодной и потому выключил ее из своей картины. Но зато явления социального паразитизма он изобразил так полно и ясно, что изображение это стало шагом в художественном исследовании буржуазного мира. К паразиту — буржуазии, живущей на доходы, присосался другой паразит — остаток аристократии. «В поисках утраченного времени» — эпос паразитического жизнепотребления во всех его разрушительных последствиях для человеческой личности. Юный герой, страстно влекущийся к красоте и полноте жизни, в конце концов находит — не считая исключений — лишь мертвую скорлупу вместо живого ядра, внешнюю форму без человеческой сути. Личность передвинулась в сторону внешнего, показного, манеры и приличия социальной марионетки заменили собой действительно человеческое поведение, Пруст дал нам разглядеть «извращение, которое переносит щепетильность из области глубоких чувств и морали на вопросы чистой формы». Старая маркиза де Вильпаризи обладает высокой культурой деликатности, внимательности к людям, но она вносит в них снисходительность высшего к низшему, а в своих рассказах о великих писателях не может скрыть пренебрежения знатной барыни к разночинцам, которым не хватает светского такта и хороших манер. Пруст с энциклопедической полнотой художественно воссоздал своеобразное «высыхание» человека; иногда — в засушенный цветок, чаще — в засушенное насекомое.

Пруст не искал причин, разделивших людей на богатых и бедных. В этом слабость его искусства. Но в его оценке людей постоянно участвуют социальные критерии, хотя применяются они главным образом для уточнения различий между частями одного и же класса. Во всем, что сказано о Сен-Лу, мы чувствуем аристократа, во всем, что сказано о Франсуазе, — крестьянку, во всем, что сказано о семействе Блоков, — нахальных, безвкусных и фальшивых буржуа.

Пруст — мастер социальной миниатюры. С неистощимой добросовестностью художника он умеет вычертить сеть внутриклассовых отношений, определить фракции, круги и кланы, к ним относящиеся. Верхушку буржуазного общества он рисует в виде лестницы: на каждой ступеньке чуть-чуть другие нравы, измерители социального престижа, формы социального тщеславия или зависти.

Изображение таких страстей общезначимо. Это мелкие страсти, легко проникающие в быт и тем более упорные. История показывает,какой цепкостью, какой неуловимостью обладают мелкие страстишки и как мешают они выпрямлению и обновлению человека. Не только крупное, но и мелкое имеет нередко глубокие корни — это составляет одну из истин прустовского искусства.

Анализ Пруста убедительно свидетельствует, что в социальном бытии господствующего класса первенствующее значение имеет «отношение высших и низших». Факт принципиальной важности: на верхах буржуазного общества царствует своего рода иерархия — буржуазный «феодализм».

Пруст умеет показать историческую и социальную значимость таких — на первый взгляд неопределимых — личных особенностей, которые больше всего сливаются с природой индивидуальности и, казалось бы, неотделимы от общечеловеческой основы. Вот лицо аристократа Сен-Лу: «…такой же мужественный очерк треугольного лица, как у него, который больше подходил бы воинственному лучнику, нежели утонченному эрудиту, был, наверно, у его предков…» А вот примечательный классовый анализ видов любезности: «Он (художник Эльстир. — В. Д.) был настолько любезнее со мной, чем Сен-Лу, насколько любезность Сен-Лу была выше приветливости мелкого буржуа. По сравнению с любезностью великого художника любезность человека, принадлежащего к высшей знати, как бы эта любезность ни была обворожительна, кажется лицедейством, подделкой». Говоря о социальных значениях, скрытых в девичьих интонациях, Пруст делает важный вывод: «Отдельная личность погружена в нечто более общее, чем она сама».

Весь роман Пруста — повествование от первого лица, череда воспоминаний героя. Но рассказ ведется очень по-разному. Первое лицо — излияние внутреннего Я, процесс психики, ход переживаний во всей их свежести и непосредственности. А Я других людей, их отношение к себе, их сознание никому, кроме них, недоступно. Я — открыто, Другие — закрыты. Других герой Пруста вынужден понимать объективно, замечая обусловленность их поведения, повторяемость реакций, улавливая логику их поступков, то есть через объективно зримую сторону их жизни. Себя же герой постигает субъективно, в потоке субъективных состояний. В романе Пруста есть Я и то, что видно из Я; из Я, осужденного на одиночество, так как пройти невидимую стену, отделяющую Я от Ты, невозможно. Даже и любовь не дает выхода: обнимая возлюбленную, мы обнимаем неведомое нам существо; никакая близость не прекращает чуждости.