– У тебя коклюш, – радостно заявил он.
– Не глупи. Я болел коклюшем в детстве. У меня иммунитет.
– Нет у тебя иммунитета. Палочка, культивируясь, приобрела новые свойства. У тебя лягушиный коклюш.
– Чему ты радуешься, идиот!
Я здорово рассвирепел и хотел высказать Тиму свое мнение о нем и о его бактерии, но так раскашлялся, что чуть не лопнул от натуги.
Пришлось идти в детскую поликлинику. Там работала Натка Лукьянова с нашего курса – она специализировалась по детским болезням. Про лягушку я ей не стал рассказывать, и Натка вначале было посмеялась над моим диагнозом. Но тут меня скрутил очередной приступ, я без сил завалился на кушетку у нее в кабинете, и она поняла, что дело нешуточное.
Окаянный лягушиный коклюш здорово отличался от обычного, интоксикация была такая сильная, что я начинал бредить. Удивленная Натка пригласила профессора. Тот тоже не много чего понял – палочка под микроскопом выглядела обыкновенно, а про лягушку я по-прежнему ничего не говорил.
Меня положили в отдельную палату.
Я продолжал кашлять. Настроение у меня было неважное. Примерно через неделю ко мне вошел Тим Маркин.
Вид у него был сочувствующий, но я на него смотреть не мог.
Он, не смущаясь, присел ко мне на кровать, подмигнул весело – скотина! – оглянулся на дверь и сунул бутылочку из-под детского молока с какой-то зеленой бурдой.
– Это что еще? – прохрипел я враждебно.
– Бактериофаг, от лягушиного коклюша. Три раза в день по глотку.
– Пей его сам!
– Дурень! – зашептал он. – Да ты завтра же будешь здоров. Я уже проверял.
– На лягушках?
– На себе проверял. Пей, не бойся.
Тим ушел, а бутылочка осталась.
Я решил, что терять мне нечего, и начал, тайком от Натки, прихлебывать из бутылочки.
Через два дня кашель исчез, как и не было. Натка разводила руками, профессор тоже. Они подвергли меня всестороннему исследованию, но палочки не нашли.
Натка хотела публично показать меня в клинике (еще бы – уникальный случай!), но я кое-как упросил ее не делать этого и спасся от позора. Из больницы меня выписали, однако история эта даром не прошла – я накашлял небольшую эмфизему, и Натка посоветовала съездить на месяц в санаторий.
Когда я заходил в коттедж за вещами, Тима не было дома. Я оставил ему прохладную записку и уехал.
Месяц отдыха в южном санатории привел меня в норму. Лягушиный коклюш уже казался мне не печальным событием, а комическим происшествием. Поэтому, вернувшись, я направился опять к Тиму Маркину.
В комнатах было грязно и не прибрано. Возле дивана, рядом с ботинками Тима стояла тарелка с остатками ужина. Зато носки Тима лежали на обеденном столе. Остальное все было примерно на своих местах. Тим тоже был на своем месте – сидел за микроскопом в своей келье.
Он не ответил на приветствие, а поманил меня пальцем с таким видом, как будто я не уезжал на месяц, а уходил за хлебом в булочную. Мне сразу же не понравился его вид – радостный и взволнованный – моя интуиция работала лучше, чем рассудок. У меня даже что-то екнуло под ложечкой.
Однако я подошел.
– Гляди! – сказал он.
Я осторожно заглянул в микроскоп, боясь увидеть какое-нибудь новоизобретенное чудовище. В прозрачно-голубоватом круге лежала коричневатая палочка. Она была недвижимая, безобидная на вид, я немного успокоился.
– Видишь палочку?
– Вижу, конечно, – ответил я.
– А ты когда-нибудь такую встречал? Я вновь пригляделся к бактерии. Форма ее показалась мне незнакомой.
– Похожа на палочку пневмонии, – заметил я.
– Это не она.
– Я не говорю, что она. Я говорю – похожа.
– Ничего ты не смыслишь в бактериях, – заявил Тим. – Это совершенно новый вид. Я его вывел сам. Культивировал палочку лягушиного коклюша.
Меня будто кто отпихнул от микроскопа – так быстро я от него отскочил. Нет, вы только подумайте!
– Не бойся! – ухмыльнулся Тим. – Она безвредная. За время культивации потеряла свои ядовитые свойства. Зато приобрела новые. Она теперь питается воздухом.
– Как воздухом?
– Очень просто. Поглощает из воздуха кислород, влагу, еще что-то, я не уточнил, и растет. Даже размножается. Как полагается порядочной бактерии, делится пополам. Да, я вот тебе сейчас покажу – ахнешь!
Не вставая с места, Тим протянул руку, стащил о полки большую стеклянную банку, с притертой крышкой. Он чуть не уронил ее на пол, но вовремя подхватил и поставил передо мной на стол.
Половину банки занимала странная коричневатая масса, очень похожая на плесень. Вид ее показался мне отвратительным.
– Гляди!
Тим поднял крышку.
Пахла эта мерзость еще отвратительней.
– Фу! – невольно откачнулся я.
– Чего – фу?
– Воняет.
– Воняет? – Тим посмотрел на меня презрительно, – Ты медик или кто? Обыкновенный запах, метан, углеводороды – нормальные продукты обмена живой клетки… Воняет! Институтка ты, а не микробиолог.
Конечно, можно было ответить Тиму, чтобы он оставил институток в покое, так как наверняка знал о них меньше, нежели о микробах. Но мне не хотелось лить масло в огонь.
Тим сварливо ожидал возражений.
Я молчал.
– Ладно, – сказал он. – Хоть ты и дерево…
Мне опять удалось промолчать.
– Тогда смотри! – Тим показал на банку. – Внимательно смотри.
Я пригляделся и заметил, что плесень в банке, после того, как Тим открыл крышку, начала вспучиваться, поверхность ее – вначале гладкая – медленно вздувалась бугром, как поднимающееся тесто.
– Растет! – возгласил Тим.
Догадаться было нетрудно.
– Это она?
– Она самая, моя палочка! – похвастался Тим. Он смотрел на противную плесень влюбленным отцовским взглядом. – Видал, как растет… У меня на днях разводки сгорели – в термостате регулятор испортился – все палочки погибли. Я уже думал – ну все – пропала моя культивация. И вдруг нашел одну, живую. Сунул ее в эту банку. Это все от одной бактерии.
– За какое время?
– За какое? – Маркин задумался. – Не помню точно. Суток за двое, кажется.
Двухлитровую банку коричневая плесень заполняла до половины. И это от одной только палочки, длиною каких-то там пять микрон. Закон геометрической прогрессии работал неумолимо… одна палочка… две… четыре… восемь…
