— Отличное средство против нервов.
Я заметил, что сигарета и правда оказала на меня благотворное действие, и стал покуривать. Теперь я курю довольно много. Впрочем, теперь мне нет надобности и блистать в спорте.
В моем ресторанчике заиграло радио, к счастью негромко. Маленькая площадь казалась оазисом покоя среди улиц, переполненных людьми, машинами и автобусами.
Я постарался вновь поймать ниточку своих воспоминаний. В Париже в первое время тоже ничего особенного не происходило. Пока не возник вопрос о Луиджи.
Я мог дружить с кем хотел. Отец никогда не вмешивался. Если я приглашал приятеля погостить на каникулы, он никогда не спрашивал ни о его семье, ни о социальном положении. Он не был снобом, напротив: ни с кем не держался он более естественно и приветливо, чем с нижестоящими. В Суррее я не раз слышал, как он разговаривает с нашим дворецким, с лесничим, с садовником. Гораздо более просто и открыто, чем когда-либо с людьми своего круга. Куда-то исчезала маска, и улыбка становилась теплой и сердечной. Именно поэтому я был так поражен, когда он ополчился против того человечка…
Но не будем опережать события. Итак, что касается моих отношений с друзьями, то отец предоставлял мне полную свободу. Пока я не сблизился с Луиджи. Мы учились в одном классе, хотя он на год старше меня и с восьми лет жил в Париже. Насчет учебы он был довольно ленив, и если мы оба перешли в следующий класс, то исключительно благодаря тому, что я неделями, вечер за вечером, занимался вместе с ним. Стоило немалого труда заставить его сосредоточиться на занятиях. Его мысли поминутно сбивались на вещи, которые увлекали его гораздо больше: кино, детективы и девушек. В последнем вопросе он значительно обогнал меня. Он постоянно спешил на свидания, и, если верить ему, дело не всегда ограничивалось платоническими ухаживаниями. Голова у него была набита пикантными анекдотами, и он высмеивал меня за то, что я не проявлял к ним большого интереса. При всем при том между нами было много общего, и это сразу же привязало нас друг к другу.
Начать с того, что он тоже родился в Риме. Его отец-француз был там корреспондентом какой-то газеты. Мать его — итальянка. И она, и две ее дочери, и Луиджи только и мечтают снова переехать в Рим. У дедушки Луиджи там дело, и он охотно принял бы в него зятя, так как своего сына у него нет. Каждое лето, когда они едут отдыхать в Рим и оттуда вместе с дедушкой в горы, где у него летний домик, дедушка его уговаривает. И каждый раз отец Луиджи обещает в самом скором времени принять решение. Но ничего из этого не выходит. Он журналист до мозга костей и никакого иного занятия для себя не мыслит. Он с удовольствием переехал бы на жительство в Рим, но только в качестве корреспондента или, во всяком случае, на таких условиях, чтобы он мог своим пером обеспечивать семью. Вопрос о Риме — причина бурных сцен, разыгрывающихся у них в доме с поистине итальянским пылом. Сражение идет между двумя неравными партиями: с одной стороны папа, с другой — жена, сын и две дочери. Каждая такая схватка кончается слезами, объятиями и празднеством примирения. Дети, все трое, похожи на мать — и внешне, и по характеру. Их итальянский темперамент вызывает просто домашние извержения Везувия. Между собой они тоже воюют. Глава семейства в подобных случаях благоразумно занимает нейтральную позицию. Я вынужден следовать его примеру, потому что это семейство нисколько не стесняется затевать скандалы в присутствии посторонних. Если не знать их хорошенько и застать во время ссоры, можно подумать, что их сжигает взаимная ненависть. На самом же деле они друг друга обожают. Луиджи огрызается, когда мать нянчится с ним как с маленьким ребенком — так он это называет, — то есть выговаривает ему за поздние возвращения, сигареты, свидания, а его старшие сестры ругаются с ней, потому что им попадает за то, что они сильно красятся, или за их дружков, но все это никак не отражается на их подлинно итальянском благоговении перед матерью. Луиджи постоянно цапается с сестрами, но попробовал бы кто-нибудь к ним пристать — убьет.
Мать может метать громы и молнии — но с утра до вечера хлопочет над своими домочадцами, точно наседка над цыплятами. Они дружно обрушиваются на главу семьи за то, что он никак не может принять решение относительно предложения тестя, но когда он однажды прихворнул — вульгарный грипп, — они вообразили, что отец лежит на смертном одре. Луиджи, нисколько не стесняясь, заливался горючими слезами над математическими задачками, которые я пытался ему растолковать, а когда драгоценный папочка выздоровел, это событие было торжественно отпраздновано.
Я любил бывать у них. Именно там я осознал, что, с тех самых пор как умерла моя мать, я был лишен тепла настоящего домашнего очага.
Мы с Луиджи дружили уже несколько месяцев, но отец и Агнес его не знали. Он приходил ко мне, только если нам надо было заниматься, и сидели мы в моей комнате. У него дома заниматься было невозможно. Не из-за одной только лени Луиджи трудно было успевать в школе. Кроме его громогласной семейки, у них в доме постоянно толпился народ: одни уходили, другие приходили. Всё друзья. О визитах вежливости здесь никогда и разговора не было. Тот, кто попадал к ним, сразу же становился как бы членом семьи. Никто не притворялся лучшим, чем есть, никто не пытался скрыть, что семья с трудом сводит концы с концами, особенно в те месяцы, когда много праздников.
Надо было приехать графу Ломбарди, чтобы отец обратил внимание на мою дружбу с Луиджи.
VI
Однажды вечером, когда я сидел у себя в комнате за уроками, вошел лакей и сообщил, что отец приглашает меня зайти в малую гостиную.
В нашем доме, естественно, не могло быть и речи о том, чтобы кто-то позвал тебя снизу или зашел за тобой. Нет, тебя «приглашали зайти».
С некоторым неудовольствием оторвавшись от занятий, я спросил, кто приехал. Маленькая гостиная означала, что посетитель принадлежит к кругу близких друзей. Других визитеров принимали в больших гостиных. В тех немногих случаях, когда посетителей не было, отец и Агнес работали в кабинете.
Слуга сказал, что посетитель — граф Ломбарди. Я смутно припоминал, что слышал его имя в связи с письмом, которое отец только что получил. Это был, по-видимому, добрый старый знакомый из Рима, и отец по-прежнему с ним переписывался, что само по себе было необычно, так как, по его собственным словам, он не имел времени для личных писем.
Подавив вздох, я поплелся в маленькую гостиную. Но едва я увидел графа Ломбарди, как мое недовольство мгновенно улетучилось. Это был очень приятный человек, настоящий итальянец, очень смуглый и черноволосый, глаза его живо поблескивали за стеклами очков. Для друга моего отца он казался слишком молодым, но я сообразил, что мой-то отец выглядит старше своих лет, а гость, вероятно, выглядит моложе. Он приветствовал меня радостным возгласом:
— Маленький Мартино, какой же ты большой и сильный! Дай-ка мне посмотреть на тебя, мальчик. Ты меня, конечно, не помнишь. А мою мать? Она тебя так любила, когда ты был совсем крохой с беленькими кудряшками и забавно лопотал по-итальянски. Теперь ты, уж верно, ни слова не знаешь?
Я ответил, что снова выучился от одного моего друга, и перешел на итальянский. Он тотчас последовал моему примеру. Я рассказал ему, как быстро я восстановил свои знания, потому что в доме моего друга говорят только по-итальянски.
— Да, да. Папина голова! Но у тебя такой спортивный вид, а это уж точно не от него. А как тебе понравилось в Англии? Люди ничего, но все остальное… Особенно климат — туман, дождь, ветер. Ну, моя старая матушка будет в восторге, когда я ей расскажу, какой ты стал ловкий и сильный.
— Она ведь поет? Да? — спросил я вдруг.
Представление о его матери было у меня почему-то связано с птицами. Может, из-за имени? Или из- за пения?
— А ты еще помнишь? Вот она обрадуется! Да, у нее был прекрасный голос. Но теперь она совсем старенькая и, увы, инвалид.
Таким образом, мы провели по-итальянски целый разговор, и я был горд, что говорю так гладко, но вдруг я заметил, что отец, похоже, недоволен, хотя ни он, ни Агнес не произнесли ни слова.
А как было бы приятно посидеть с графом Ломбарди вдвоем и непринужденно поболтать о старых
