— Насколько мне известно, сообщать в милицию о поступлении больного с пулевым ранением должна медсестра приемного покоя. — Это правда, а в приемный покой он не сунется. Мой папа полком командовал, и голосом я удалась в него. Шеф заметно растерялся и сказал на полтона ниже:
— Я вас не обвиняю, но в отделении полно бездельников, могли бы проконтролировать…
Стало ясно, что достанется медбрату, его шеф особенно не жаловал.
— Павел Степанович, — сказала я, — больной без сознания, так что для бесед с милицией совершенно не пригоден. Ничего страшного не случится, если оттуда придут позднее.
— Интересно вы рассуждаете, Марина Сергеевна, — усмехнулся он и прочел пятнадцатиминутную лекцию. Я нагло клевала носом, а под конец не удержалась и заявила:
— Я не несу ответственности за действия милиции.
— Так кто-нибудь звонил или нет?
— Понятия не имею.
Если день начался с нагоняя от начальства, добра ждать не приходится. Мотор не заводился, а когда с буксира его все-таки удалось завести, выяснилось, что ночью кто-то слил бензин. Я хлопнула дверью так, что заныла рука. Стало жалко машину, а вслед за ней и себя. Брат кашлянул за моей спиной и сказал:
— Брось. Понедельник, как известно, день тяжелый, а завтра уже вторник. Бензин у Сашки выпросим, он нам должен, как земля колхозу…
Горючее нашли и до города добирались вместе: на «Запорожце» медбрата спустило колесо, на работу он прибыл троллейбусом.
— Пальцы стучат, — заметил Брат через пару минут после того, как мы наконец тронулись с места.
— Там все стучит. Нужен ремонт, деньги и муж, лучше золотой. Мужа нет, денег нет, значит, и ремонта не будет.
— Я бы на тебе хоть завтра женился, — заверил Брат.
— Все так говорят, — усмехнулась я.
— Мужик нынче мельчает, характер давно редкость, а у тебя его на пятерых. Оттого и боязно с тобой рядом.
— Утешитель, — фыркнула я.
— Не злись, — он рукой махнул. — Опять же любишь ты хлопоты себе наживать. Вот хоть с этим мужиком…
— Чего он вам дался? — удивилась я.
— Так ведь теперь менты привяжутся: где нашла, да что видела…
— Лужу я видела, Вова, так и скажу. Как привяжутся, так и отвяжутся.
— Не сомневаюсь, — хохотнул он.
Впрочем, как бы я ни хорохорилась, но с той самой ночи, когда на лесной дороге я обнаружила мужчину с наколкой «Юра» на руке, в душе моей поселилось смутное беспокойство.
Прогноз Брата не оправдался: милиция к нашему пациенту отнеслась с прохладцей. Жив ли, нет ли — пока не ясно, показаний дать не может, а то, что в городе стреляют и нет- нет да и убьют кого, давно уже не редкость. Задали обычные вопросы и уехали.
Тот, кого звали Юра, пришел в себя в мою смену. Я как раз была рядом. Он открыл глаза, мутные и поначалу бессмысленные, прищурился, пытаясь сфокусировать зрение, и очень отчетливо спросил:
— Где я?
Голос низкий, хриплый, что неудивительно. Я склонилась к нему, чтобы он мог меня видеть, и заговорила спокойно и ласково, с той особой интонацией, которая появляется сама собой в разговоре с больным или ребенком.
— Вы в областной больнице, вам сделали операцию, ваша жизнь вне опасности.
— Вы кто? — спросил он с явным беспокойством.
— Я врач. Самое страшное для вас позади…
— Кто… — прохрипел он, тяжело вздохнул и с трудом закончил:
— Кто привез меня сюда?
— Я и привезла.
В этот момент я и сама забеспокоилась, с ним начало твориться неладное, он дернулся и вроде бы хотел встать. Я удержала его, сообщив скороговоркой:
— Вас нашла я, на лесной дороге, тут неподалеку, и привезла сюда. Вам не о чем тревожиться, все просто отлично, мы вас быстро поставим на ноги…
Он меня не слушал, вновь попытался вскочить, пришлось звать на помощь Брата. Не для того я тащила этого Юру и ночь напролет его штопала, чтобы он вот так, ни с того ни с сего, взял да и умер у меня на руках.
Проваливаюсь в беспамятство, он успел схватить мою руку, и прохрипел:
— Мне нельзя здесь… нельзя!
«И как мне это понимать? — думала я, возвращаясь в ординаторскую. — Что значит „нельзя здесь“? А где тогда можно? В какой-то другой больнице, где у него есть знакомый специалист и где, как он верит, все для него сделают?»
Эта мысль мне и самой не понравилась, я решила все с кем-то обсудить. Брат вошел за мной следом. Наташка раскладывала на столе пироги с ливером и сыр, кофеварка призывно фыркала, а я терзалась?
— Слышал, что он мне сказал? — обратилась я к Брату.
— Ну… — вяло ответил он.
— Что «ну», слышал или нет?
— Слышал.
— И что думаешь?
— Ничего.
— Как это «ничего»?
— Ты, Маринка, иногда такая зануда, просто беда. Человек имеет право думать или не думать. Я не думаю.
— А что за спор? — заинтересовалась Наташка.
— Тот, из первой палаты, сказал: «Мне нельзя здесь» — и повторил — «Нельзя». Что думаешь?
— Я? — вытаращила глаза Наташка:
— Что тут думать? Бредит человек. Может, дома газ не выключил и душой туда стремится, у нас задерживаться не желает…
— Глупость какая, — начала свирепеть я.
— Отчего сразу «глупость», — обиделась Наташка. — Бог знает, что ему в бреду привиделось.
— Вот-вот, — влез Брат. — Давайте не будем голову ломать. Наше дело мужичка на ноги поставить, а не загадки разгадывать.
— Он боится, — твердо заявила я. — Ты и же видел, что с ним стало твориться, как только он понял, где находится. Человек приходит в себя и первое, что говорит: «Мне здесь нельзя». 3аметь, не просит жене сообщить, или…
— Для мужичка кто-то не пожалел автоматной очереди… Лично я ничего знать не желаю. И другим не советую. Бредит себе человек, и пусть бредит.
— А может, у него с милицией нелады? Может, в розыске?
— Так ведь был милиционер.
— И что он увидел?
Мы переглянулись, и Брат заявил:
— Давайте без бурной деятельности.
— Ладно, — согласилась я. — Это дело милиции. Пусть они с ним разбираются. Мы свое дело сделали.
— Слава тебе Господи, — вздохнул Брат. — На рожон не лезем.
— Наташа, узнай, не справлялся ли кто о нем…
Наташка потянулась к телефону, а я пошла в двенадцатую палату, взглянуть на послеоперационного больного.
