гостиной и страшно злилась на этого самоуверенного чванливого пророка, торгующего сыромятными кожами. Думала, что этими своими страшилками он стремится разлучить меня с Авигдором. А ведь старик Гимельштейн был воистину пророк и на сто процентов прав. Он еще тогда, в начале века, предвидел все, что случится. Что-что, а нюх на резню и несчастья у евреев всегда был отменный. Они рождаются на свет уже с чувством опасности…
Пани Катажина вдруг спохватилась и покрутила пальцем вокруг утепленного седыми космами виска.
– Господи, какой стыд в моих-то летах распространяться о таких вещах, как любовь, разлука, пророчества и прочая дребедень! Как говорил мой отец, совсем рассопливилась девка… Кому это интересно – любила, не любила, лгала, не лгала, уехала с кем-то куда-то, не уехала? Ведь мне уже давно пора готовиться в другую дорогу…
– Если вы на год-другой и опоздаете туда, никто вас за это не упрекнет – мы же туда не в гости отправляемся.
– Это вы хорошо сказали – не в гости.
– Туда, пани Катажина, нечего спешить, – утешила ее мама. Ей не хотелось заканчивать разговор на такой горестной ноте.
– Вы уж извините за мои надоедливые вопросы, но больше вы с ним не виделись?
– Один раз виделись. Он приезжал по каким-то делам в Вильно, это было, кажется, в начале тридцатых годов. Авигдор разыскал меня через наших общих знакомых, и мы с ним встретились в притворе костела святой Анны. Я тогда – в это мне сейчас и самой трудно поверить – была монахиней- бенедиктинкой.
– Монахиней?
– Да, да… Это меня, по правде говоря, и спасло. Авигдор тоже ужасно удивился: Кэти, ты и монастырь? Он всегда почему-то называл меня Кэти. Никто кроме него меня так не называл. Вы не поверите, пани Геня, я тогда его еще… ну вы меня понимаете… – замялась она, и ее дряблое, морщинистое лицо с обвисшими щеками вдруг залило каким-то мягким и вдохновенным светом кратковременной, ниспосланной свыше благодатью.
– Тогда вы его еще очень любили?
– Да, да, очень… Женское чутье вас не обмануло… – не дала ей договорить старуха. – В Америке Авигдор стал известным врачом, хорошо зарабатывал, настойчиво звал меня с собой в Чикаго. Говорил, что его отец – кожевенный фабрикант Ицхак Гимельштейн, – к сожалению, в Америке не преуспел, разорился и вскоре скончался. Авигдор говорил, что там, в Чикаго, где он обосновался, совсем другие нравы, люди без всяких предрассудков, и всем все равно, кто на ком женится или разводится, кто за кого выходит замуж… Авигдор сказал мне, что до сих пор холост, уговаривал бросить Вильно и переехать к нему, но я, пани Геня, отказалась, не поехала.
– Это ведь из-за него вы ушли в монастырь?
– Нет. Скорей из-за самой себя. Чтобы не сорваться и не наделать от отчаяния глупостей. Вы, надеюсь, понимаете, пани Геня, о каких глупостях я говорю.
– Не понимаю, – выдавила собеседница, хотя сразу сообразила, о каких глупостях пани Катажина говорит, потому что, да будет благословенна память моей мамы, она никаких глупостей вроде бы не делала и о том, чтобы наложить на себя руки, Боже упаси, никогда не помышляла, никого кроме мужа не любила, если что их и разлучало, то не состоятельные родители-кожевенники, не национальность – оба от рождения были и до гроба остались евреями. Только один-единственный раз их пути на четыре года разошлись, когда отца призвали в Красную Армию и через месяц плохообученного солдата отправили из приволжского города Балахна на фронт…
Мама слушала пани Катажину и думала о том, как мало человек знает о другом человеке, сосед о соседе, семья о семье. Что знают Фейгины о загадочных Васильевых, наша семья – об оперной певице Гражине, распевающей на третьем этаже по-итальянски любовные арии? Да и она сама еще вчера почти ничего не знала о пани Катажине, а ведь они встречались чуть ли не каждый день и чаще всего ограничивались скупыми, ничего не значащими приветствиями.
Что мы знаем друг о друге, спрашивала себя моя мама и не находила ответа. Что мы знаем? Меньше, чем о птицах, пролетающих над нами, или о бездомных собаках, забредающих в нашу подворотню. Меньше, чем о залетевшей в окно и севшей на обеденный стол мухе, которая в ожидании какого-нибудь лакомства чистит свои ломкие крылышки.
Излив душу и поведав маме больше, чем ксендзу на исповеди, пани Катажина посчитала, что наговорилась на полгода вперед, и отправилась к своей дальней родне в деревню, чтобы подышать свежим воздухом, побродить по лесу и посидеть под шум ветра у камышей на берегу кишащего рыбой озерка.
Но из деревни пани Катажина вернулась не отдохнувшей и посвежевшей, а усталой и поникшей. Похудевшая, с черными, словно от недосыпу, кругами под глазами, она оттуда приволокла целый ворох даров – окорок, сыры, соленья, липовый мед в банках. Встретившись с моей мамой, пани Катажина принялась нахваливать и сосновый лес, и рыбное озеро, и деревенскую пищу, и тишину; посоветовала ей летом выбраться на недельку туда с паном Соломоном – пусть, мол, ваш благоверный отдохнет на природе от своих фронтовых переживаний и от шитья.
– Одна баночка липового меда и одна с солеными грибочками – вам с паном Соломоном. Свинину вы, кажется, не едите. Закон ваш запрещает.
– Да.
– А вы его на денек отмените.
– Нельзя.
– Нельзя, нельзя! – передразнила пани Катажина мою маму. – Поэтому все ваши мужчины такие хиляки. Только в портные да парикмахеры и годятся…
Мама попробовала отказаться, ссылаясь не только на еврейский закон, но и на свою сахарную болезнь, на то, что муж, пан Соломон, не употребляет ничего соленого. Но пани Катажина тут же отвергла все ее доводы и пообещала, что в следующий раз, когда поедет к родне в деревню под Майшаголой, то привезет пани Гене еще свежего меду и спелой черники для варенья.
Но до лета пани Катажина не дотянула…
– Я снова стала кашлять, – не то пожаловалась, не то похвасталась соседка.
– Баночки поставим, и кашель как рукой снимет, – бодро ответила мама.
– Боюсь, пани Геня, баночки на сей раз не помогут… – Пани Катажина помолчала и выпалила: – Кровь в мокроте… Наверно, придется все-таки рентген сделать. Это же не больно…
– Раз придется, так придется, – упавшим голосом сказала мама. – Доктор Фейгина, думаю, все устроит наилучшим образом.
Доктор Фейгина все действительно устроила наилучшим образом – пани Катажину поместили в отдельную палату в больнице при костеле Святого Иакова.
На все вопросы, что со старухой, можно ли ее навещать, доктор Полина отвечала уклончиво – мол, проводятся обследования, и пока больную лучше не беспокоить.
– Ну что – обследования кончились? – выждав неделю, спросила мама, которую томили дурные предчувствия – на сей раз с помощью банок пани Катажине кашель, видно, не одолеть.
– Ничего хорошего. Рак легких. С метастазами. В таких случаях чудес не бывает.
Мама не знала, что такое метастазы, но поняла – дни пани Катажины сочтены.
– Пани Катажина просила, чтобы вы через меня передали ей четки и молитвенник, – вспомнила Фейгина. – Они в шкафчике возле кровати. Ключ она, кажется, вам оставила…
– Оставила.
– И еще она просила, чтобы кто-нибудь сходил в костел Петра и Павла и пригласил к ней ксензда Болеслава. Пани Катажина хочет причаститься.
Мама ни разу не была ни в церкви, ни в костеле, но просьбу пани Катажины выполнила.
Старуха умерла накануне еврейской пасхи сорок шестого года, когда мама собиралась отнести ей в больницу мацовые галки, которые первый раз приготовила после войны.
Узнав о смерти пани Катажины, мама уговорила дядю Шмуле, чтобы тот выхлопотал у своего старого соратника-подпольщика Генеха Каца, курировавшего в отделе коммунального хозяйства все городские
