насмешки, ни в лирической взволнованности. Но и то и другое в ней ограничено узостью цели. Для Чацкого любовь — еще одно проявление человечности. Для Софьи вся человечность ограничена объектом ее любви. Но уж эту любовь она готова отстаивать «во всех инстанциях», со всем жаром души и изобретательностью.
Когда грозит опасность, Софья не задумывается о качестве средств, выбранных для самообороны. Ее беда в том, что она обороняет пустоту и нападает на единомышленника. Разочарование будет для нее катастрофой. Но пока она сама в этом не убедится, она готова бороться до конца. Она щедра в привязанности и беспощадна в гневе. Мгновение колебаний, когда Софья решается поддержать клевету и отомстить Чацкому, у Дорониной — раздумье перед Ватерлоо. «Угодно на себе примерить?» — это ее вызов Чацкому, с негодованием брошенная перчатка. Возмездие человеку, посмевшему в шуты рядить — кого бы? — ее избранника! Насмешки Чацкого пронзают не Молчалина вовсе, а Софью, потому что с момента, когда она избрала Молчалина, она сама назначила себя ответственной за него.
Ярость Софьи опасна, пока она ослеплена. Но когда она прозреет, она будет еще более беспощадна к себе, чем к другим. Сила ее негодования не уступает силе самоотверженности. Ей ничего не стоит «погубить себя и вас». Великолепная и раздавленная, она рыдает от отчаяния, муки, раненой гордости.
Не помню, кто написал, что Софья Дорониной ищет защиты у Чацкого. Мне кажется, что уже ничто не может соединить их. У Софьи — Дорониной свой путь. Быть может, несчастливый, требующий полной душевной ломки. Но прошлое она отрезает жестоко и навсегда. И даже понимая, наконец, что́ потеряла в Чацком, она не сможет перешагнуть проложенную ею самой черту отчуждения.
Два живых талантливых человека, две личности, возможно предназначенные друг для друга, они навсегда разъединены бездушной системой фамусовской жизни. Софья Дорониной — ее порождение и ее жертва.
Героини Дорониной непримиримы, серьезны во всем, даже в капризе, сосредоточены на своем, внутреннем, поглощающем их без остатка. Захваченные до конца интенсивностью своей собственной психологической жизни, они существуют как бы вне быта, оторванные от него.
В «Моей старшей сестре» поэтическая мысль роли сопутствует картинам будничной жизни с ее неминуемой прозой. Больше того, растворяется в них. Но, растворяясь, не исчезает, а светит еще сильней.
Ранняя ответственность за себя и за младшую сестру, душевные обязательства перед дядей, который разыскал их в детском доме и помог стать на ноги, выработали одновременно сопротивляемость и покорность скучной житейской логике.
— Твоя беда в том, что я все время сижу у тебя на шее, — говорит старшей сестре Лида.
— Ничего, я привыкла, — просто, не жалуясь и не рисуясь, отвечает ей Надя.
И в самом деле привыкла. «Вот даже влюбиться нет времени. Днем работа, вечером учеба, да еще дорога туда-обратно». И так изо дня в день. И Доронина окунает свою Надю Резаеву с головой в однообразие хлопотливых будней.
В переднике, надетом на грубый свитер, в разношенных шлепанцах, подчеркивающих неуклюжесть походки, она снует по комнате, поглощенная своими многочисленными обязанностями. Ей приходится читать конспекты, перемывая посуду, обсуждать Лидины дела за штопкой, кормить дядю, готовясь к экзаменам. Ей даже причесаться как следует некогда, и она то и дело отбрасывает со лба досаждающую ей прядь волос.
Повседневность поглотила Надину жизнь. Но одним взглядом, проницательным и оценивающим, одной интонацией, сжатой и точной, Доронина напоминает, что внутри этой круглолицей простенькой девушки происходит постоянная, интенсивная работа f мысли.
Лида, готовясь к поступлению в театральную студию, читает вслух отрывок из «Войны и мира». Перед этой домашней репетицией предстоящего экзамена Надя внезапно сбрасывает с себя передник. Одно незначительное движение, бытовой жест, но у Дорониной за ним — праздничность, освобождение, святость всего, что связано с искусством.
Сидя в уголке стола, Надя следит за чтением сестры. Только следит. Но на ее лице — отраженный свет той особенной, поэтической толстовской ночи и взволнованная тишина. В ней, а не в Лиде происходит то растворение в чужой жизни, то счастливое свойство «переселения» в другое время, обстоятельства, человека, которое составляет одну из главных пружин актерского таланта и которым так безусловно владеет сама Доронина. А когда ее Надя появляется перед приемной комиссией с единственной целью вступиться за младшую сестру и, застигнутая врасплох, начинает читать запомнившийся ей когда-то кусок из статьи Белинского о театре, вы больше не сомневаетесь: перед вами талант.
В плохонькой черной юбчонке, в кофточке, перешитой, должно быть, из старой мужской рубашки, подстриженная кое-как, кружком, неловко прижимая к себе дешевую сумочку, она читает статью, победив и равнодушную усталость комиссии, и ваше удивление. И вы вдруг с полной, отчетливой ясностью понимаете, что это именно она любит театр «всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость…»
Что из того, что актрисой готовилась стать младшая сестра? Щедрым душевным даром, необходимым для сцены, обладает старшая.
Тем более драматично звучит у нее тема отрезвления, когда в спор с талантом вступает во всеоружии здравого смысла дядя. Его унылая мораль, мораль посредственности, подавляет человека, делает его бескрылым. Тему отказа человека от себя самого Доронина раскрывает без всякого снисхождения.
У таланта есть не только права, но и обязанности. Обрекая себя на бесплодие, человек отказывается от того, что принадлежит не ему одному. Временную размягченность своей героини, измену своему назначению актриса показывает с ничего не прощающей требовательностью.
Надя Дорониной не жалуется. Но то, что она соглашается на предложение дяди принять незнакомого претендента в женихи, свидетельствует о всей мере ее унижения.
Она с готовностью надевает новую одежку, вежливо беседует с гостем, чинно танцует с ним вальс, — но в этой готовности и тщательности уже есть что-то и чрезмерное, настораживающее. Перелом наступает так неожиданно и бурно, что мы не успеваем опомниться.
Отшвырнув предложенные ей условия игры, Надя Дорониной выставляет свои. Теперь ставит вопросы она. Зло, отчаянно, не щадя ни жениха, ни себя. Что ни вопрос — удар наотмашь. Что ни реплика — издевка, отрезающая путь к отступлению. И наконец — взрыв, завершающий унизительную сцену сватовства.
Торопливо, с лихорадочной энергией Надя переключает пластинку в проигрывателе, и чинный вальс сменяет резкая, ассонансная музыка. Резко раскачиваясь всем телом, перебивая ритм, хрипло вскрикивая, она танцует. Насмехаясь, дразня, негодуя, убыстряет танец, ее движения теперь неистовые, какие-то первобытные, захватывающие. Уже кажется, что это не она следует за пластинкой, а пластинка едва успевает за бешеным, головокружительным ритмом ее танца. Схватила стул, вскинула его над собой, потом вразброд, экстатично стала отстукивать им нервный счет. И вдруг так же внезапно, как начала, остановила на полузвуке музыку, косой вихрь движений, весь этот поток танца-вызова, танца-бунта.
И внутренний свет, затопивший прозаическую картину мещанского сватовства, и стихия таланта, прорвавшаяся в буйной импровизации, открыли в доронинской Наде силу, которую не сломит никакой дядя — ни в искусстве, ни в жизни.
В «Моей старшей сестре» есть сцена, вернее, калейдоскоп коротких сцен, в которых Надя Резаева, поступив в театр, пытается доказать свое право на творчество. Режиссер, один за другим, отвергает все эскизы ролей потому, что они во всем напоминают тех самых театральных Офелий и Галчих, которых он, а с ним вместе и мы, много раз видели на сцене. И, отвергая, режиссер объясняет свою безжалостность:
— Можно все рассказать о фиалке, а человек останется равнодушным. Но покажи ее, дай понюхать, и она запомнится навсегда.
Можно поставить перед собой самую благородную задачу, исследовать все касательно предмета, который собираешься изобразить, но произведение искусства все равно на сцене не состоится. И только способность заново, особым, обязательно первым зрением открыть предмет и дать пережить свое открытие зрителям, делает сценическое искусство искусством.
Доронина владеет этим даром.
