Смотреть было не на что. Зато белоснежная грудь королевской дочери Берты, которую ласкала пушистая куница, понравилась и запомнилась. Хороши были и ее золотистые волосы, и яркий румянец на молодом смеющемся лице. Королевский секретарь, очевидно, понимал толк не только в своих бумагах.
Во время охоты эмир, уже присмотревшийся к обычаям франков, подъехал к принцессе и, поклонившись, помог ей спустить кречета. Потом они долго скакали рядом по лугам и перелескам. На берегу болотистой речки остановили коней, следили за полетом кречетов, стремительно бросавшихся на уток. Берта улыбалась, о чем-то спрашивала посла по-латыни, но толстяк-переводчик, привыкший ездить только шагом, где-то потерялся во время скачки. Послу пришлось молчать, кланяться и самому улыбаться, — должно быть, невпопад, потому что принцесса смотрела на него с недоумением. Зато когда переводчик догнал, наконец, охоту, они разговорились. Королевская дочь спросила, хотел ли бы эмир летать, как кречет. Он же велел сказать, что предпочел бы быть ее куницей, и, когда еврей перевел, принцесса Берта сначала покраснела, а потом весело расхохоталась.
На следующий день было заседание Дворцовой Академии. В покое с низким сводчатым потолком собрались ученые — муж принцессы Берты, стареющий, но еще бодрый сановник Ангильберт, монах Алкуин, Теодульф и еще несколько пожилых бритых мужчин в одеяниях духовных. На круглом дубовом столе лежали толстые книги в деревянных переплетах и свитки пергамента, перевязанные бечевками. Пока не началось заседание, королевский секретарь Эгингард, подобно хлопотливому муравью, то подбегал маленькими шажками к этому столу, то беседовал со своим другом Теодульфом, то улыбался иностранному гостю.
К удивлению Акбара, вместе с Карлом пришла и королева, и несколько принцесс. На этот раз все были одеты попросту. Король явился в синих холщовых штанах. На Берте тоже было широкое платье из серого холста, и во время заседания она, усевшись в углу, ловко и быстро пряла лен.
Почему-то все переменили имена. Король стал Давидом — эмир смутно помнил, что у иудеев был когда- то такой царь, который что-то такое написал, но что именно — никак не удавалось припомнить. Эгингард именовался Велесшилом, Ангильберт — Гомером. Посол записал эти мудреные имена и решил расспросить в Багдаде, что за люди были Велесшил и Гомер. Пожалел, что не взял с собой в путешествие своего ученого чтеца — тот бы сразу все объяснил, а здешних монахов спрашивать было совсем неудобно. Пришлось записать и еще несколько незнакомых имен — Пиндар, Флакк, Гораций… Больше всего хотелось узнать, кто же такая была Сапфо — так именовали принцессу Берту. О войнах с византийцами, об управлении войсками в пустынях, о постройке крепостей эмир многое мог бы рассказать этим франкам, но в покое короля Карла в тот вечер говорили о вещах и людях, послу совершенно неведомых. Оставалось молча слушать шепот переводчика и с понимающим видом поглаживать бороду. А золотоволосая принцесса Берта все пряла и пряла, далеко отставив белую руку, и изредка поглядывала на статного чернобородого араба в чалме, украшенной огромным изумрудом.
Ночью он увидел ее во сне. На ее груди куницы не было, и вообще на королевской дочери ровно ничего не было, кроме либде — ожерелья из золотых пуговок. Эмир снял на всякий случай и либде, чтобы пуговицы не рассыпались по постели… Поутру он явился к королю с такими тенями под глазами, что Карл счел нужным осведомиться о здоровье посла. Поговорив о делах, пригласил его посмотреть собственное свое поместье. Показал эмиру конюшни, псарню, скотный двор, огороды, молодой еще фруктовый сад. Осмотрели и ткацкие мастерские, где больше трехсот пленных сакских женщин работали от зари до зари. Их мужей, отцов и братьев король несколько лет тому назад приказал обезглавить в городе Вердене. Рассказывая об этом неприятном деле, гостеприимный хозяин нахмурился и недовольно повел широкими плечами. Нехороший народ саксы — все бунтуют и, самое главное, не желают принимать святую христианскую веру. Эмир сочувственно вздохнул — ему в тот день удалось добиться немалых уступок от короля. Про себя подумал о том, что во владениях халифа — да ниспошлет ему Аллах долгие дни — пленных казнить совсем не в обычае, да и за нежелание принять едино-истинную магометанскую веру никому голов не рубят.
Прошлись и по королевским полям. Рожь уже выколосилась. Ветер гонял по ней сизо-зеленые волны. Кричали невидимые перепела. Высоко в небе реяли ласточки. Карл шел тише, чем ему хотелось, — иначе переводчик и бегом не угнался бы за его шагами. Король был в хорошем настроении — посол ему нравился, но еще больше понравились подарки. Меч уже висел над королевской кроватью, а в глубине опочивальни стояли удивительные часы. Дворцовых петухов за ненадобностью велено было зарезать. Человек, который привез все эти чудеса, стоил того, чтобы быть к нему внимательным. Гуляли долго. Карл рассказывал о своем плане сделать Аахен подобным древнему Риму. На прощание спросил, не скучает ли посол вдали от своей прекрасной родины. Услышав в ответ, что гостеприимство великого короля заставляет забывать о том, что он, Акбар, не у себя на родине, милостиво улыбнулся и разгладил длинные усы. Знает, что сказать, этот неверный… Пусть встряхнется, как следует, — не монахом же ему жить в Аахене.
Вернувшись во дворец, король призвал сенешаля[10], и приказал ему поговорить с эмиром как мужчина с мужчиной. Самому монарху беседовать о сих делах не подобало.
Повелитель франков очень почитал древних иудеев — недаром же именовался в Академии Давидом. Почитал греков, но особенно почитал римлян. Хотел, чтобы в его владениях все было бы по римскому образцу. Императоры собирали у себя поэтов и ученых, и Карл их собирал. Надеялся, что когда-нибудь историки уподобят его Августу или Марку Аврелию. Императоры воевали с варварами, и он с ними воевал. Императоры издавали законы во множестве, он их издавал еще больше. Желал все привести в порядок — и добродетели, и пороки.
Когда узнал от Эгингарда, что в Риме существовали лупанары, решил, что и в Аахене надлежит собрать блудниц воедино. Грешить порознь было строжайше запрещено. Уличенным в незаконном блуде брили головы, выливали на тело ведро дегтя и вываливали в перьях, выпущенных из их собственных подушек. В воскресенье утром разрешали вымыться, но затем раздевали до рубашки, выставляли во время обедни на паперти собора, и набожные женщины, перед тем как войти в храм, плевали грешницам в лицо, а когда служба кончалась, палач публично порол преступниц на городской площади, задрав им рубашки до самой шеи.
Те же из блудниц, которые, согласно королевскому капитулярию, жили и грешили в лупанарах, должны были только по римскому примеру носить красное платье и повязку, дабы кто-либо не принял их за добродетельных матрон или наоборот. Их блуд охранялся законом, и никто не смел воспрещать того, что король признал за благо разрешить. Когда же приезжали в Аахен посольства христианских государей, лупанары открывались для них за счет королевской казны, а своих горожан, даже самых знатных, в те дни туда не пускали вовсе. С посольством Гарун аль-Рашида Карл не знал, как быть. Собирался запросить духовных и законников, можно ли допустить неверных в христианский лупанар, но в конце концов решил на этот раз обойтись без советников. Серебряный звон водяных часов и сверкающие камни меча победили сомнения короля, и он решил: быть посему… Посол халифа был извещен о том, что все блудницы к его услугам. Просят только сообщить, в какой день и час ему угодно пожаловать.
В молодости эмир Акбар побывал в византийских лупанарах, но вспоминал о них с отвращением. По грязным кроватям там ползали медлительные клопы. У женщин, натертых прогорклым оливковым маслом, были обкусанные ногти, хриплые голоса, и вели они себя как бесстыдные обезьяны. К аахенским блудницам идти не хотелось, но очень уж стали беспокойны теплые июльские ночи. Недоступная днем принцесса Берта, юная жена стареющего мужа, все возвращалась и возвращалась в сонных видениях.
Сенешаль уговорил попробовать.
В комнате оказалось чисто. Пол был усыпан полынью, и ее запах напомнил эмиру месопотамские степи. Для него приготовили дочь казненного сакса (не всех женщин отправляли в мастерские) — стройную женщину лет восемнадцати с распущенными белокурыми волосами. Она встретила важного гостя, стоя на коленях, но быстро осмелела, сбросила рубашку из грубого холста и, болтая что-то на своем непонятном языке, принялась снимать с чужеземца халат. Эмир остался у нее на всю ночь. После долгой любовной игры задремал от блаженной усталости. Когда проснулся, увидел, что полутемная низкая комната полна почти голых и совсем голых женщин. Чтобы не испугать их, Акбар, не шевелясь, прищурил глаза. Женщины стояли неподвижно и с любопытством смотрели на иностранца. Все почти были белокурые. При тусклом свете масляной лампы их огромные груди казались еще больше. Эмир почувствовал, что спать ему больше не хочется. Пришла охота пошутить. Одним махом вскочил с постели, растолкал визжавших блудниц, бросился к двери и быстро задвинул засов. В комнате поднялся испуганный крик. Некоторые женщины попадали на колени. Другие растянулись на полу, ожидая ударов. Эмир, переступая через тела, пробрался в угол, где
