Опустились ресницы, слегка склонилась голова. Кивнула? Или просто так?
— Голод там, говорят, в Ленинграде. Страшный голод.
— Ничего... Перетерпят как-нибудь, — пробормотала девочка и встала. — Спасибо.
— Ни молока, ни чая нет. Хоть теплой воды из чугуна глотни. Сейчас ковшик найду.
— Не надо! Я пойду. — Девочка настороженно оглянулась на занавешенное окно, шагнула к двери.
— И куда же ты сейчас? — робко спросила женщина. Жалость, страх за девчонку сжали сердце: «Темно на улице, холодно, ноги, наверно, мокрые...»
— Куда надо, — последовал скупой ответ.
— Не обижают тебя там, Юточка? — Она сделала ударение на слове «там». — Там. Ну, где ты живешь...
— Нет. Никто меня не обижает. Ни меня, ни... Юту. — Легкая улыбка мелькнула в углах губ.
И тут же рот сжался, лицо стало равнодушно-неприступным, вся фигурка неуловимо напряглась, как натянутая струна.
— Ты что? — Женщина испуганно оглянулась и охнула приглушенно: в избе стоял дед. И как вошел неслышно!
Тетя Поля заговорила громко, с подчеркнутой небрежностью:
— Дедушка, тут парнишка... попить зашел. Прохожий. Возьми, малец, на дорожку. — Торопливо порывшись в торбе, она протянула девочке сухую горбушку.
Девочка взяла, кивнула старику и выскользнула за дверь.
Почти тотчас в сенях грохнуло ведро. Вошла хозяйка избы, Нюша.
— Кто-й-то тут был? — спросила она тревожно. — Мимо нас прошмыгнул в сенках.
— Да просто мальчонка-нищий. Дед вон видал. — Тетя Поля села на лавку, опустила бессильно руки. — И уж всего-то мы боимся! Как зайцы все равно стали... Заночую я, Нюша?
Дед возился у печки, осматривая свои валенки.
— Ночуй, ночуй, — отозвался он. — Я же тебе сразу сказал. — И вдруг подмигнул с веселой усмешкой: — А может, в лес побежишь, а?
— Чего ты, отец? — разбиравшая постель Нюша остановилась с подушкой в руках. — Женщина устала, измучилась, а ты с какими-то шутками!
— А я что? — поглаживая бороду, сказал старик. — Я — ничего. Просто к тому говорю, что не все зайцы-то! Бывает, что и вовсе махонькие, а ни темень, ни стужа им нипочем, и они свое дело совершают.
Поля смотрела на внезапно повеселевшего старика подозрительно. На что он намекал? Что слышал? Может, все время, пока была здесь Юта, стоял под дверью?
— Теперь-то уж далеко успела уйти! — вырвалось нечаянно вслух.
— Кто успела уйти? — спросила Нюша. Дед хихикнул.
Поля смутилась, перепугалась:
— Про... про товарку свою говорю. С которой шли сегодня вместе.
Она легла, закутав платком голову, крепко сомкнула веки. Но заснуть не могла, а все думала и думала, утирая слезы. Про мужа своего думала, как он воюет, живой ли еще и не попал ли в плен? Про дочку. Про себя. А больше всего про эту девочку, которую знала она такой веселой, беззаботной, счастливой и которая теперь пробирается где-то по лесным тропам, соскальзывая в овраги, замерзшая, голодная и... непреклонная! Она ведь и прежде, маленькой (если, конечно, сейчас считать ее большой), была решительная и смелая.
Как ни старалась женщина вести себя тихо, дед, хоть и глуховатый, видно, что-то услышал. Вдруг он проскрипел с печи:
— Не реви, Пелагея! Надейся! Не устоять врагу ни за что! Это уж так оно и будет!
— Но когда же? Когда? — прошептала она с отчаянием.
Чуть не под утро уснула жена, а может быт, уже и вдова красноармейца, ставшая побирушкой, чтобы не работать на врага. Но спать пришлось недолго.
Сильный шум на улице, выстрелы, крики заставили всех вскочить.
Дед соскользнул с печки, будто и вовсе не спал, вытащил из-под лавки топор на непомерно длинном топорище. «Началось! Помоги нам, святые угодники!» — и выбежал из избы в одной кацавейке.
На краю деревни завязался бой. Фашисты бежали, отстреливаясь. Заполыхала подожженная ими изба. Дед бросился на огонь и ударил со всего маху какого-то фашиста топором по голове.
Озаренные пожаром, перебегали вдоль заборов и плетней партизаны, стреляли на ходу, теснили фашистов. А на самом краю села, возле одинокой ветлы, стояла Юта, одинокая и озябшая. Она стояла молча и неподвижно, жадно следя за всем, что творилось в деревне. Больше всего хотелось девочке сжимать сейчас в руках винтовку или автомат, или какой ни на есть, хоть самый маленький, пистолет и идти вместе со всеми в атаку.
Но оружия не было Ее считали маленькой. Она должна была сперва подрасти.
Тяжелая корзинка оттягивала руку. Ее надо доставить в условное место группе партизан- подрывников. Доставку поручили Юте.
Маленькая, незаметная, она где хочешь проберется. Кто на нее обратит внимание! Идет себе девчонка-побирушка с корзинкою. В корзинке тряпье, куски хлеба, огурцы соленые. Все вместе навалено. Неаппетитно. Даже свинья-фашист и тот вряд ли позарится на побирушкино добро. А под тем добром желтоватые брусочки — взрывчатка — тол. Поди догадайся!
А тяжела корзинка! Хорошо еще, что рядом шагает Женя. У нее совсем другое задание, но вышло так, что часть пути можно идти вместе.
Тропинка, чуть припорошенная первым снежком, вилась меж обнаженных стволов. Верхушки сосен гудели под ветром, но внизу, в чаще, было тихо. Плотные серые облака бежали, почти касаясь деревьев.
Тяжелую корзинку несли по очереди. Перекидывались вполголоса короткими фразами. Вблизи села вышли из лесу на проселочную дорогу. Захлюпала под ногами грязь. Дорога хоть и была пустынной, заброшенной, все же разговоры прекратили. Шли молча, быстрым, но неторопливым шагом.
Внезапно перед девушками возник фашистский патруль. Солдаты, в ненавистной серо-зеленой форме, появились будто из-под земли. Может быть, они прочесывали этот участок леса и, увидев прохожих, стремительно выскочили на дорогу.
— Хальт! Стоять! На место!
Девушек окружили. Корзинка была у Жени.
«Зачем я ей отдала? — с ужасом подумала Юта. — Если они начнут шарить — найдут...»
Веснушчатый немец в квадратных очках заглянул в корзинку, поморщился брезгливо. Потом схватил ее, с явным намерением отшвырнуть подальше, и удивленно опустил руку:
— Швер! Тяжелый вес!
Полетели на землю куски хлеба, кривые соленые огурцы, тряпье. Увесисто шлепнулись брусочки тола.
— Партизан! — взвизгнул немец и ударил Женю по лицу.
Женькины очки упали в грязь.
На мгновение у Юты потемнело в глазах, словно это ее ударили. Она ощутила солоноватый вкус во рту: из крепко прикушенной губы шла кровь. И вдруг поняла: «Это конец! Живыми от фашистов не уйти».
Жене скрутили руки за спиной. Она оглянулась, близоруко щурясь без очков,- и вдруг громко, со злобой крикнула:
— Пшла вон, побирушка! У-у-у, стерва!
Юта отшатнулась от неожиданности, замерла, по-детски приоткрыв рот. Немцы загалдели:
— Партизан!.. партизан...
— Привязалась ко мне! — закричала Женя. — Побирушка! Из-за тебя, дуры, и я попалась. — Женя плюнула в Ютину сторону. — У-у, чтоб тебя!..
Юта поняла: Женя пытается ее спасти, потому и гонит и ругает со злостью. А немцы? Неужели
