— не вернуть забытых жизнью дней, — и о ней мечтаю, как о чуде Воскресенья Родины моей. 1922 «Сполохи» 1922 № 7
О гимны героических времен, кровавый марш побед и эшафота! Идут века, и вот века, что сон, и точит моль гнилую ткань знамен, где в первый раз начертано — Свобода! Борьба за власть и тяжела, и зла, как много дней нелепых и бесплодных! У тюрьм не молк щемящий женский плач, и короля на трон возвел палач — — да будет царство нищих и голодных. — Кто вспомнит всех бойцов у баррикад и кто забыл тревожный треск расстрелов, треск митральез, оркестр стальных цикад, и взбрызги пуль у каменных аркад, и в судорогах рухнувшее тело. В кафе тревог не знает пепермент.[1] забвенный бунт не беспокоит уши, — на баррикады не разбить цемент, — но только миг, о только бы момент — — и крепче камня и сердца и души! Швырнуть, как псу, изглоданную кость и спрятать стыд под триумфальной аркой! Но все равно — не выржавеет злость — он у ворот великолепный Гость, и скоро камни станут выть и каркать! О, не забыть громокипящий сон. и миллионов топот величавый, и взвизги пуль, и алый плеск знамен, и это буйство бешеных времен, и смертный крик нечеловечьей славы! 1924 «Своими путями». 1924. № 1–2
В двенадцатом часу пуховики теплы, и сны храпят, прожевывая будни… В оскале улицы — луны блестящий клык и тишина, застывшая, как студень… И каждый раз, что на свиданье — мост, два переулка влево, в подворотне… Хозяин жирный, ласковый прохвост, и злой лакей, зеленоглазый сводник… Со скрипом дверь — из мира в мир межа, огни сквозь дым, как дремлют — еле-еле… У столиков — округленное в шар лоснящееся сытостью веселье. Хозяин знает, кто и почему — который раз — «Пришли послушать скрипку?» и, как иглу, в прокуренную муть втыкает осторожную улыбку. Подсядет девушка полузабытым днем, глаза сестры грустят в бокал налитый, и тлеет память голубым огнем в журчаньи мерном прялки Маргариты… Знакомый фрак, потертый, как тоска, сквозь дым не видно — кажется, что в гриме… На горле струн усталая рука — и до двенадцати им задыхаться в шимми… Последний стрелке одолеть скачок, последнюю секунду время душит — взвивается, как бешеный, смычок — и молнией в растерянные уши. Старинных башен бьют колокола, нет больше нищей и ничтожной плоти — размах бровей — два хищные крыла, и горло струн затиснувшие когти. О, как растет, как ширится гроза! В прибой у стен и грохот и раскаты! Табун столетий опрокинул зал — раскрыть глаза — и не вернуть Двадцатый! И не жалеть, что в этом гневе зла растоптана скупая добродетель, когда в простор такой размах крыла — через миры на бешеной комете!.. …У столиков — тупых зрачков свинец, слюнявый рот, напудренные плечи… И вот теперь, когда всему конец, и смех у них такой не — человечий! И для того ль Он искушал простых и мудрый ум сомненьями тревожил,
