— «Уланем».
— Вы сочиняли по-немецки?
— Естественно.
— Но имя не немецкое. Оно созвучно словам
— В ту пору это мне не приходило в голову. Но не кажется ли вам, что начни только искать скрытые соответствия и знаки…
— Вот именно. Ведь они повсюду. Даже тут, в Лаймхаусе, можно узреть свидетельства незримого мира.
— Простите великодушно, но меня все же больше занимает зримое и материальное. — Маркс подошел к окну и вгляделся в желтый туман. — Я знаю, что для вас это все
Соломон Вейль ответил смехом на внезапный метафизический перескок своего друга.
— Она живет в другом времени, не в моем.
— Так у нее что, душа имеется?
— Конечно. А когда живешь, как я, главным образом в прошлом и будущем, неплохо иметь рядом существо, всецело погруженное в настоящее. Это взбадривает. Ну иди же ко мне, Джессика. — Кошка, дотоле лежавшая клубком среди разбросанных книг и бумаг, лениво поднялась и подошла к Вейлю. — К тому же это производит впечатление на соседей. Они думают, что я маг.
— В определенном смысле они правы. — Маркс вновь подошел к камину и сел рядом с Вейлем. — Впрочем, как учит нас Бёме, противоположность есть источник всякой дружбы. Но скажите мне, что вы сегодня читали?
— Сказать, так вы не поверите.
— Наверно, какой-нибудь таинственный свиток, много лет пролежавший под спудом?
— Нет. Я читал тексты песен из мюзик-холлов. Иногда я слышу, как их распевают на улицах, и они напоминают мне древние песни наших предков. Знаете эту: «Моя тень — мой единственный друг»? Или: «Эти тряпки когда-то были новым нарядом»? Иные — просто прелесть. Песни обездоленных. Песни тоски.
— Охотно верю.
— Но они также полны необычайного веселья. Поглядите-ка.
На одном из листов была фотография Дэна Лино в роли «вдовы Туанкай, дамы старого закала». На нем был пышный темный курчавый парик и струящееся платье до щиколоток, а в руках, туго обтянутых перчатками, он держал огромное перо. Выражение лица было надменное и в то же время жалкое; высоко вздернутые брови, растянутый рот и большие темные глаза делали это лицо таким смешным и таким отчаянным, что Маркс, откладывая лист, нахмурился. Соломон Вейль вынул из стопки еще одну фотографию Лино с текстом и нотами песенки, озаглавленной: «Модная мисс — зонтик обвис», где он был наряжен Сестрицей Анной из «Синей Бороды».
— Он — то, что называют гвоздем программы, — объяснил Вейль, аккуратно кладя лист на место.
— Да. И этот гвоздь меня ранит. Тут
— Вы так думаете? Нет. Я не вижу тут женского начала. Скорее уж единство женского и мужского. Адам Кадмон, универсальный человек.[10]
— Я преклоняюсь перед вашей мудростью, Соломон: вы находите каббалистический смысл даже в номерах мюзик-холла. Тогда газовые светильники на галерке можно отождествить с
— Но задумайтесь: почему это им так по душе? Так свято для них, что верхний ярус они называют райком, а партер — преисподней. Я даже обнаружил, совершенно случайно, что многие из этих зальчиков и театриков раньше были церквами или часовнями. Если уж говорить о скрытых связях — а вы ведь первый начали.
Так вели свою позднюю беседу Карл Маркс и Соломон Вейль, и пока Джейн Квиг убивали и уродовали, двое ученых обсуждали то, что Вейль называл материальной оболочкой мира.
— Она принимает ту форму, какую нам заблагорассудится ей придать. В этом отношении она похожа на голема. Слыхали вы про такое?
— Смутно что-то помнится, но я так давно слышал эту легенду…
Соломон Вейль уже стоял у книжного шкафа и снимал с полки «Познание священного» Хартлиба.
— Наши предки представляли себе голема неким гомункулусом, материальным существом, сотворенным посредством магии, куском красной глины, обретшим жизнь в лаборатории чудотворца. Это страшное создание, и, согласно древней легенде, оно поддерживает свою жизнь пожирая дух или душу человека. — Он открыл страницу, где давалось описание этого существа и была приведена большая гравюра, изображавшая куклу, или марионетку, с дырками вместо глаз и рта. Он дал книгу Марксу и сел на свое место. — Само собой, мы не должны верить в големов буквально. Разумеется, нет. Поэтому я трактую их аллегорически и считаю голема символом
— Знаю, конечно.
— Герберт не отличается богатым воображением. В этом, надеюсь, вы со мной согласны?
— Оно у него разыгрывается лишь в предвкушении чаевых.
— Воистину он понимает только пальто и зонтики. Но вчера наш с вами друг рассказал мне любопытную историю. Как-то во второй половине дня они с женой гуляли по Саутуарк-хай-стрит — совершали моцион, так он выразился, — и дошли до того места, где чуть поодаль от дороги стоит старая богадельня. Случайно Герберт и его жена бросают взгляд в ту сторону, и оба видят — в течение какого-то мига, конечно, — согбенную фигуру в плаще с капюшоном. Показалась и пропала.
— И как вы объясните рассказ Герберта?
— Фигура действительно там была. Это не плод их воображения. Они не смогли бы вообразить существо, столь подходящее к средневековому строению.
— Итак, вы, Соломон Вейль, утверждаете, что это был призрак?
— Отнюдь нет. Мы с вами верим в призраков не больше, чем в големов. Все куда интереснее.
— Теперь, как завзятый талмудист, вы подбрасываете парадокс.
— Мир как таковой принял на миг эту форму, повинуясь человеческим ожиданиям. Он создал эту фигуру точно так же, как создает для нас звезды, деревья, камни. Он знает, в чем мы нуждаемся, чего ждем, о чем мечтаем, и творит это для нас. Вы меня понимаете?
— Нет. Не понимаю. — Пока они говорили, туман начал рассеиваться, и Маркс встал со своего кресла у камина. — Как поздно уже, — сказал он, вновь подходя к окну. — Даже туман, похоже, решил улечься.
Они обменялись рукопожатиями и попрощались друг с другом по-немецки — в последний раз на этом свете. Застегивая пальто, Маркс вышел на улицу и стал озираться в тщетных поисках кеба; мимо прошли два-три обитателя ближних домов, которые потом вспомнили низкорослого джентльмена иностранного вида с пышной нестриженой бородой.
Глава 16
Мистер Листер. Итак, Элизабет. Могу я называть вас Элизабет?
Элизабет Кри. Я знаю вас как моего защитника, сэр.
Мистер Листер. Скажите, Элизабет, была ли какая-нибудь причина, по которой вы
