минуту озеро было окружено.
— Стой, — кричали мужики, — отнимай ружья, представляй в суд — так приказано!
Стрельба остановилась.
— Что вам надобно? — закричал Медведев.
Крестьяне Чурбинского, как ни были пьяны, однако узнали Медведева, и уважение, которое народ искони питает к коренным панским фамилиям, в минуту пробудилось. Сняв шапки, стояла толпа, а приказчик Потапович, в синем кафтане, подпоясанный пестрым кушаком, подошел к Медведеву, разгладил длинные усы и, низко кланяясь, сказал:
— Извините, пане, мы вас не узнали; но все-таки, видите, стрелять невозможно… Я в этом не причиною.
— А какой же дьявол?
— Оно, разумеется, вы люди ученые и знаете, что дьявол, когда восхощет, принимает образ человека, ибо хитра сила нечистая, но все-таки это не бесплотный дьявол, а наш многопочитаемый барин причиною.
— Убирайся с твоею чепухою, не мешай нам охотиться!
— Да что вам в этом болоте? Такое гадкое, только лягушки водятся… Лучше бы поехали вот версты за три на болото генеральши Оглоблиной. Господи, твоя воля, чего там нет!.. Что шаг, то местоположение, всякая дичь кишмя кишит.
— Полно врать. Нам и здесь хорошо. Вперед, ребята!
— Нет, ей-богу, нет, пане! Я буду в ответе. Не моя вина, а стрелять все-таки нельзя, не приказано. Говорит барин: «Пусть птица плодится; может быть, я когда-нибудь возьму ружье, попрошу кого знающего зарядить, да и поеду стрелять на озеро; к тому времени дичь освоится, и заряд не пропадет даром; сразу убью пар десяток», — говорит.
— Кого другого не пускай, а мне, верно, не станет запрещать твой барин.
— Будь кто другой, а не ваша милость, мы бы его давно спровадили в город, так приказано. Говорит: «Лови, Потапович, всех моею рукою, да и в суд, да и в суд, хотя бы мой родитель, говорит, пришел, и того в суд; не его земля, моя земля!»
— Что он, с ума сошел?
— Уповательно это их воля, и я об этом прямо сказать не могу; а если хотите, я пошлю хлопца справиться: верно, барин вам позволит.
Болото было в верстах в двух от дома Чурбинского, а потому охотники тут же, в болоте, присели на кочках, в ожидании, пока сын приказчика, проворный мальчик, поскакавший во весь дух на отцовской лошади к барину, привезет милостивый фирман.
Через четверть часа обратно прискакал мальчик, слез с лошади и, утирая рукавом с лица пот и пыль, крестился и кричал:
— Не можно, не можно, пусть я пропаду, если можно.
— Врешь! Ты, верно, не расслышал, — сказал Медведев.
— Как бы то не расслышал? Я приезжаю, а барин стоят в красном халате у амбара, где девки подтачивают пшеницу, и такие веселенькие; вот я и говорю им: «Как зволите прикажете, у нас стреляют на болоте птицу». — «Зачем же ты приехал? — говорят они. — Ловите их, бездельников, дармоедов, да и в суд». Я им поклонился да и говорю: «Такой человек, что и ловить нельзя, настоящий пан». — «Губернатор, что ли?» — «Не знаю, может, их и так дразнят, а мы все зовем их Медведевым». — «Дурак! — сказал барин, топнув ногою. — Я такой же пан, как и Медведев, когда не почище его. Скажи, чтобы сейчас убирался вон из болота. А твой отец за чем смотрит? Вот я его, старого осла!»
— Так-таки, так! Я так и думал, — ворчал Потапович.
— И только? — спросил Медведев.
— Нет, еще оборотились к Феске, дочери нашего кузнеца, взяли ее за подбородок да и говорят: «Отчего ты так раскраснелась, Феодосия?» Я вижу, что это уже не ко мне, взял да и уехал.
Макар Петрович с досады кусал ус.
— Как изволите, — заметил ему, кланяясь, приказчик, — а не угодно ли вам убираться; не моя воля; невинен гвоздь, что лезет в стену, коли его колотят по голове обухом.
Молча вышли из болота Медведев и его спутники. Мужики значительно переглядывались между собою, не веря сами: как это можно Медведева выгнать из болота?..
По моему мнению, кулик самая бесхарактерная птица; иногда он увидит человека за версту, подымается с места, кружит над болотом, кричит, свистит, будит всю окрестность; иногда запустит в болотную тину свой нос и сидит себе в траве преспокойно, разве толкнешь его под бок, тогда только он схватится, зачастит крыльями, завопит, как… ну, как человек, когда затронут его самолюбие.
Петрушка выходил из болота, и вдруг из-под его ног выпорхнул кулик и с жалобным криком понесся в степь; Петрушка выстрелил — и бедная птица, закружась в воздухе, упала перед приказчиком.
— Не дурачиться! — закричал Медведев и подошел к толпе мужиков. В это время приказчик поднял застреленного кулика и, рассматривая его, ворчал: «Экое страдание!..»
— Делать нечего, ребята, скажите вашему пану, что так делать нехорошо; он жалеет для меня перелетной птицы, а я не пожалел ему дать к венцу и свое платье и… может, слыхали!
— Мы сами небезызвестны об этом, — заговорили мужики; но Потапович погрозил пальцем — и все притихло.
— Прощайте, ребята. Вот вам рубль серебра: выпейте по чарке водки; теперь жарко.
— А ваш куличок? — сказал приказчик, подавая Петрушке застреленную птицу.
— Отвезите его, дядюшка, своему барину, пусть он им подавится.
Охотники уехали, мужики ушли, скворцы улетели, и возле озера опять только осталась стреноженная пегая кобыла…
VI
Месяца за два до женитьбы Чурбинского Медведев с женою были в гостях у Фернамбуковых. В гостиной старуха Фернамбук рассказывала о вчерашнем висте, как она с управителем сделала шлем, а играли четверо: она, ее дочь, управитель и ее сосед, отставной юнкер; как у нее на руках был валет и т. п. Бог с нею, она всегда рассказывает скучные вещи. Молодая Фернамбук показывала Анне Андреевне баночку духов с надписью: «Extrait triple A la violette»[1], привезенную будто бы из Парижа, нюхала пробку и, подымая глаза к небу, восторженно шептала: «Ах, какое благовоние! Ах, как, должно быть, хорошо в Париже!» Медведев делал по временам странные ужимки, пересиливая зевоту, и посматривал на жену, как бы спрашивая: не пора ли домой?
В передней было веселее. Петрушка, сидя на длинной зеленой скамейке, толковал Фильке, лакею в тиковой куртке, как цветут орехи и отчего на орехах бывает цвет двух родов.
— Э, Петрушка, надуваешь! — протяжно говорил Филька, нюхая табак из тавлинки.
— Придет весна — посмотри сам.
— Разве посмотрю, а так не поверю, и ты не верь книгам: там, я думаю, все написано такое!.. — Филька махнул рукою.
— Им нельзя иначе цвесть.
— Так, конечно, орехи, не бойсь, у тебя спрашивают?
— Не спрашивают; а это оттого…
— Хе-хе-хе! от чего?
— Оттого… послушай, Филька, что это за барышня перешла через комнату?
— Вот тебе и грамотный! знает, отчего орехи цветут на двое, коли-то еще цветут, а нашего брата называют барышнею! Это, брат, Машка, горничная нашей барышни.
— Полно, Филька! кто она?
— Я не грамотей, надувать не умею, сказал раз, и правда, не диво, что ты ее первый раз видишь: она шесть лет училась около моря в Аддестах у мамзели убирать головы, знаешь, разными цацками; вот как
