- Да, Никита. Вполне обкатанное в литературе начало. Столичный юноша. Неудачная любовь. Бегство - прочь, прочь отсюда. И где-то в глуши, после тяжких дневных трудов, мучительные бдения над листом бумаги. В традициях исповедальной прозы, хе-хе. Попытки осмыслить прожитую с младенчества жизнь. Я правильно излагаю основную линию?
Пышма опрятно прожевал кусочек сосиски и ласково взглянул на Илью.
- Я... не знаю. Я как-то иначе это представлял. По крайней мере, когда писал.
(Я тоже. Когда читал. Помню озноб, который бил Никиту в телефонной будке на Покровском бульваре. Расплывшиеся лица встречных, сполохи салюта. И честное признание самому себе, что здесь больше обиды, чем боли. Невезения, чем утраты. Признание, впрочем, состоялось потом, на перроне Вытегры, куда Никита выволок бессмысленно щегольской чемодан и откуда был уведен - жить дальше - прорабом Фомой Ильичом Фабером, крепко шагавшим белесыми сапогами по лимонным разводам собачьей мочи на снегу.)
- Бросаются в глаза красивости слога, несколько... э-э... нарочитые. Скажем, 'лимонные разводы собачьей мочи'.
Илья смотрел в стол.
- Они обычно появляются, когда у автора не слишком богатый запас свежих мыслей... Вы не должны на меня сердиться, коллега, литература не терпит недоговоренности, лицеприятия... М-да, запас мыслей или, если хотите, изобретательность в сюжетных поворотах оставляют желать... Тогда в ход идут комары, штопающие воздух, жирные запятые попугаев или вот эти... разводы - в зависимости от климата и прочих обстоятельств. Хотите еще кофе, я принесу?
Илья машинально кивнул.
Пышма быстро вернулся и ловко поменял пустую чашку Ильи с растерзанной сахарной оберткой на новую с венцом бежевой пены.
- Комаров у меня не было,- сказал Илья.
- Верно, комары не у вас.
- А мне нравится.
- Что?
- Комары, штопающие воздух.
- Так и мне они нравятся. Еще как! Но все это - матерьял. А матерьял, как говаривал один утонченный мыслитель, никогда не спасает произведение искусства, и золото, из которого отлита статуя, не прибавит ей, знаете ли, святости. Творение искусства живет формой - ей оно и обязано красотой своей, глубиной мысли и чувства... Впрочем, вернемся к вашей постройке. Никита чередует детские воспоминания, передаваемые бумаге, с бесконечными разговорами. Главный собеседник - этот прораб с говорящим именем. И вот все тонет в словесах, ни действия, ни поступков...
(Были ли поступки? Никита как раз писал, чтобы выяснить это окончательно. Где он их только не искал. Заглянул во двор послевоенного детства - там Толян, мастер на поступки. Никиту он презирал и поколачивал, да еще не больно, а как-то грязно. Обидно. И этот желтый плевок в школьной уборной - мерзкая скользкая блямба, впившаяся в ботиночный шнурок. Огненно-рыжий автор плевка-поступка приказал харкотину не трогать, так идти в класс.
Зато были смелые письма, полные стихов и намеков. 'Люда, люди тоскуют люто, если их не погладить встречей, небо ясное им не любо, и дожди от тоски не лечат...' Пока не увидел, как узенькое жало - клик! - выскакивает из рукояти. У владельца этого инструмента красивые бешеные глаза, худые пальцы и мать - дирижер с мировой известностью. Очень способный на поступки юноша.
И так далее. Никакого действия. Вернее, противодействия. Хрестоматийный трус. Это было ясно всем, кроме самого Никиты, и стало открываться ему только там, в Вытегре, когда, вернувшись с трассы, он садился писать.
- Свет не мешает? - спрашивает Никита Фабера, у которого поселился.
- И что ты каждый раз спрашиваешь,- отмахивался Фома Ильич.- Мне-то что - глаза закрыл и сплю. И тебе советую. Через работу дурь из головы выходит, а от писанины мозги засоряются.
Как-то, уже лежа в постели, Фабер спросил:
- Слышь, 'Никита, ты что засмеялся, когда имя мое узнал?
- Говорящее оно у вас.
- О чем говорит?
- О профессии. Хомо фабер - человек-строитель.
- Ишь ты. А твое что значит? - поинтересовался Фабер.
- Мое? - Никита криво улыбнулся.- Мое в переводе с греческого победитель.
И человек-строитель засыпал, а победитель продолжал разворачивать бесчисленные фантики, в которых, как он думал, была упакована истинная его натура.
- Все речевку выучили? - Зина, старшая пионервожатая, обводит их ясным взглядом.- Пррроверяю. Айнетдинов!
- 'Кто шагает дружным строем? Те, кто новый мир построят...'
- Булинов!
- 'Кто шагает дружным строем...'
- Ванцев!
- 'Кто шагает...'
- Денисов!
Никита собирается с духом.
- Я не буду.
- Что не будешь?
- Говорить это.
- Не выучил речевку?
- Нет такого слова.- Голос Никиты звенит и прерывается. - Есть речение. Я в словаре смотрел.
Зина овладевает собой.
- Слово ему не нравится. Всем нравится, а ему не нравится. Ладно, стихи говори.
- Не стихи это. Звон какой-то. Разве нельзя новый мир строить без этой... речевки?
Тишина. Лицо Зины в пятнах. Ах, если б так. А то...
- Денисов!
- 'Кто шагает дружным строем...'
- Друскин!
- 'Кто шагает дружным строем...'
Но может быть потом, выйдя из школьного коридора...)
- А Фабер у вас и вовсе не получился,- сказал Пышма.- Не чувствуете вы его. Неживой он. Так, ходячая укоризна Никите. Прописать такой характер, изобразить, пусть не глубоко, но хотя бы правдоподобно, вам оказалось не по зубам. Да и трудное это дело - описывать не интеллигентскую рефлексию, а настоящую жизнь и земные мысли. Не в вашем жанре. Фабер и понадобился вам для того только, чтобы Никита мог вволю наговориться и посетовать на несвободную, запрограммированную свою судьбу. Да еще чтобы определить вашего героя на стройку, где его должно было оглушить бревном. Тоже, кстати, не новый прием - стукнуть человека по голове, дабы снабдить необычайным даром. И предвиденья его, по традиции, мрачны и ужасны.
(Пышма прав. Несть числа прорицателям. И все они не предвещают ничего радостного. Калхас сулит беды ахейцам. Тиресий открывает Одиссею страшные тяготы его судьбы. Иисус предвидит измену одного ученика и отступничество другого. Нострадамус и Александр Блок предсказывают ужасные войны. Воланд уведомляет Михаила Александровича Берлиоза о жутком его конце. Джонни у Стивена Кинга ждет явления фашиствующего президента.
И только румяные путешественники во времени точно знают, что все будет хорошо.
Никита отлеживался после удара, думал о доме. Новогодний конверт снеговик с носом-морковкой в левом верхнем углу - встал перед глазами за минуту до того, как вошел Фома Ильич.
- Здорова ж у тебя голова, Никита. Сваи забивать, ха! Плясать можешь?
- Нет пока.
- Ну ладно. Держи.- И протягивает письмо. С морковным носом. И пароходом на зеленой марке. Все
