Патрицианки времен Марка-Антония предпочитали Либитину.
И он показывает ему под кипарисами и розовыми кустами другую женщину — одетую в газ. Она улыбается, а вокруг нее — заступы, носилки, черная материя — все принадлежности похорон. Ее алмазы сверкают издали под паутиной. Ларвы, как скелеты, показывают из-за ветвей свои кости, а Лемуры, призраки, расправляют свои крылья летучей мыши.
У края поля бог Терм вырван из земли и пошатнулся, весь покрытый нечистотами.
Посреди борозды рыжие псы пожирают огромный труп Вертумна.
Плача, удаляются от него сельские боги — Сартор, Сарратор, Вервактор, Коллина, Валлона, Гостилин, — все в плащиках с капюшонами, и каждый несет что-нибудь — мотыгу, вилы, решето, рогатину.
Иларион Их-то души и благословляют виллы с голубятнями, с питомниками и садками, с птичниками, огороженными сетками, с теплыми конюшнями, пахнущими кедром.
Они покровительствовали беднякам, волочившим кандалы по камням Сабинским, сзывавшим рожком свиней, собиравшим гроздья с верхушек вязов, погонявшим по тропинкам ослов, нагруженных навозом. Земледелец, еле переводя дух за сохой, молил их укрепить его мышцы; и пастухи в тени лип, около тыкв с молоком, вторили песням в их честь на флейтах из тростника.
Антоний вздыхает.
И вот посреди комнаты, на возвышении, появляется ложе из слоновой кости, окруженное людьми, держащими в руках еловые факелы.
Это — брачные боги. Они ждут молодую супругу!
Домидука должна была ее привести, Вирго — распоясать ее, Субиго — уложить ее на постель, а Прэма — раздвинуть ей руки, шепча на ухо нежные слова.
Но она не придет! и они отпускают других: Нону и Дециму, ходивших за больными, трех Никсиев- повивальщиков, двух кормилиц — Эдуку и Потину, — и Карну-няньку, чей букет из боярышника отгоняет от ребенка дурные сны.
Позднее Оссипаго укрепила бы ему колена, Барбат дал бы бороду, Стимула
— первые желания, Волупия — первое наслаждение, Фабулин научил бы говорить, Нумера — считать, Камена — петь, Коне — размышлять.
Комната опустела, и у постели остается Нения, — столетняя старица, — бормочущая сама для себя причитания, которые она выла над трупами стариков Но вскоре голос ее заглушается резкими криками. То:
Домашние лары на корточках в глубине атрия, одетые в собачьи шкуры, с телом, обвитым цветами, прижавшие руки к щекам и плачущие навзрыд.
Где пища, что уделяли нам за каждой едой, заботы служанки, улыбка хозяйки и веселье ребят, играющих в кости на мозаиках двора? Потом, ставши взрослыми, они вешали нам на грудь свои золотые или кожаные печати.
Что за радость была, когда в вечер триумфа хозяин, входя, обращал к нам влажные глаза! Он рассказывал о битвах, — и тесный дом был горделивее дворца и священен как храм.
Как уютно сидела семья за столом, особенно на другой день после фералии! Нежное чувство к покойникам утишало все ссоры, и, обнимаясь, пили во славу прошлого и за надежды на грядущее.
Но предки из раскрашенного воска, хранящиеся позади нас, медленно покрываются плесенью. Новые поколения, вымещая на нас свои разочарования, разбили нам челюсти; под зубами крыс искрошились наши деревянные тела.
И бесчисленные боги, охранявшие двери, кухню, погреб, бани, рассеиваются во все стороны под видом огромных ползающих муравьев или больших улетающих бабочек.
Тогда говорит Крепитус Меня тоже некогда чтили. Совершали мне возлияния. Я был божеством!
Афинянин приветствовал меня как предзнаменование счастья, тогда как набожный римлянин меня проклинал, подняв кулаки, а египетский жрец, воздерживаясь от бобов, трепетал при моем голосе и бледнел от моего запаха.
Когда походный уксус стекал по небритым бородам, когда угощались сырыми желудями, горохом и луком, и куски козлятины жарились в прогорклом масле пастухов, тогда никто не стеснялся, не заботясь о соседе. От крепкой пищи в животах бурчало. Под деревенским солнцем люди облегчались не спеша.
Так я и не вызывал стыда, подобно другим нуждам житейским, как Мена, мучение дев, и нежная Румина, покровительница кормящей груди, набухшей голубоватыми венами. Я был весел, Я возбуждал смех. И распираясь от удовольствия, благодаря мне, гость давал выход всей своей радости через отверстия тела.
У меня были дни гордости: добряк Аристофан вывел меня на сцену, а император Клавдий Друз посадил за свой стол. Я величественно разгуливал под латиклавами патрициев. Золотые сосуды звучали подо мной как тимпаны, и когда кишечник владыки, набитый муренами, трюфелями и паштетами, с треском освобождался, насторожившийся мир узнавал, что Цезарь пообедал!
Но ныне я сослан в народ, и даже имя мое вызывает крик возмущения!
И Крепитус удаляется, испуская стон. Удар грома.
Голос Я был богом войск, господом, господом богом!
Я раскинул шатры Иакова на холмах и напитал в песках мой бежавший народ.
Я — тот, кто спалил Содом! Я — тот, кто поглотил землю потопом! Я — тот, кто утопил фараона с князьями царской крови, с колесницами и возничими его.
Бог ревнивый, я ненавидел других богов. Я стер нечистых; ч низложил надменных, и я опустошал направо и налево, как верблюд, пушенный в маисовое поле.
Чтобы освободить Израиль, я избрал простых душою. Ангелы с пламенными крыльями говорили им из кустарников.
Умащенные нардом, киннамоном и миррою, в прозрачных одеждах и в обуви на высоких каблуках, жены с бестрепетным сердцем шли убивать военачальников. Дуновение ветра вдохновляло пророков.
Я начертал мой закон на каменных скрижалях. Он заключил мой народ как в крепость. То был мой народ. Я был его бог! Земля была моя, люди мои — с их помыслами, деяниями, земледельческими орудиями и потомством.
Мой ковчег стоял в тройном святилище, за порфировыми завесами и зажженными светильниками. Служило мне целое колено кадивших кадилами и первосвященник в гиацинтовой мантии, с драгоценными камнями на груди, симметрически расположенными.
Горе! горе! Святая-святых отверсто, завеса разодрана, ароматы заклания развеяны ветрами. Шакал визжит в гробницах; храм мой разрушен, народ мой рассеян!
Священников удавили шнурами одежд их. Жены пленены, все сосуды расплавлены!
Голос удаляется:
Я был богом войск, господом, господом богом!
Наступает великое молчание, глубокая ночь.
Антоний Все прошли. Остаюсь я!
Говорит Некто И Иларион стоит пред ним, но — преображенный, прекрасный, как архангел, сияющий, как солнце, и столь высокий, что, чтобы видеть его, Антоний запрокидывает голову.
Кто же ты?
Иларион Царство мое размера вселенной, и желание мое не имеет пределов. Я вечно иду вперед, освобождая дух и взвешивая миры, без ненависти, без страха, без жалости, без любви и без бога. Меня зовут Знание.
Антоний откидывается назад.
Скорее ты… Дьявол!
Иларион, вперяя в него очи.
Хочешь ты видеть его?
Антоний уже не может оторваться от этого взгляда: он охвачен любопытством к Дьяволу. Его ужас возрастает, желание становится чрезмерным.
Если бы мне увидеть его однако… если бы мне увидеть его! Затем в порыве гнева:
Отвращение к нему навсегда избавит меня от него. — Да!
Показывается раздвоенное копыто Антоний раскаивается.
