Были за границей в конце пятидесятых - в начале шестидесятых годов другие литераторы, возникли другие антиправительственные газеты и журналы. Крепостное право, телесные наказания, отсутствие гласности обличал не один Герцен. Сам он не раз говорил и писал: у нас нет монополии, пусть пробуют другие люди. По-своему.
Голос Герцена и тогда звучал как неповторимый, потому и сегодня он принадлежит не только истории. В этой газете воплотился особый герценовский дар - лирическая публицистика.
Герцен-общественный деятель создал трибуну Герцену-писателю.
Наступило, однако, время, когда он понял:
Герцен - Огареву
14 июля 1868 г. Caro mio - нам пора в отставку и приняться за что-нибудь другое - за большие сочинения или за длинную старость. (Собр. соч. Т. XXIX, 2, 408.)
Впрочем, для него самого 'большие сочинения' были и лирической прозой, и лирической публицистикой. Одно не заменяло другое.
Ему иногда казалось, что именно газета дает возможность немедленного отклика.
Герцен - Огареву
20 сентября 1869 г. Только повести и художества могут ждать. А мысль новая или Standpunkt особый тотчас должен печататься - а то завтра следующий станет на место... (Собр. соч. Т. XXX, 197.)
Но на его место не стал никто.
9 марта 1866 года он писал сыну:
'Колокол' может выходить раз в месяц, но выходить должен - это honneur du drapeau и якорь спасения всего сделанного. (Собр. соч. Т. XXVIII, 168.)
Якорь был выдернут своими руками.
Так же, как в 1855-1857 годах ему было дано услышать немую Россию, страстно жаждущую высказываться, так в 1868-1869 годах он услышал: Россия и говорила, и молчала уже по-иному.
В.Зотов - Герцену
5 сентября 1867 г. 'Колокол'... упал в общем мнении более всего от его пристрастия к полякам...4
А.Серно-Соловьевич в 1868 году по существу возражал: 'Не польское дело, а отсутствие в вас внутреннего содержания заставило публику отвернуться от вас...' ('Наши домашние дела').
После защиты польского восстания 1863 года газета потеряла 4/5 подписчиков, и тиража в две с половиной тысячи, по тем временам цифры очень высокой, уже не достигла.
М.Погодину представлялось: все дело в том, что нет колокольни, без которой колокол для русского человека - бессмыслица. 'Герцен не от усталости перестал звонить в 'Колокол', а оттого, что он видел, что благовест к 'собору' - проповедь в пустыне, а в 'набат' ударить было против его убеждений, против характера всей его деятельности', - писал автор анонимной брошюры (1870 г.).
Не это ли ближе всего к истине?
Герцен устал, как устает в определенном возрасте каждый человек, да еще при неслыханно напряженной деятельности. Но усталость он преодолел бы - он преодолевал ее не раз.
Чтобы его услышали, он прежде всего должен был слышать сам. Усомнился продолжает ли слышать, имеет ли право говорить от имени России?
Двадцать два года прошло с того дня, когда уже и 'ветер мел снег из России на дорогу' ('Былое и думы'), когда счастливый Герцен мчался навстречу западным свободам.
Не так уж много можно вычитать из русских газет и журналов. Не много из писем, даже дружеских, а друзей на родине становилось все меньше. Не много можно узнать у русских путешественников, даже самых осведомленных. И путешественники считанные - давно позади те времена, когда пришлось специально выделить среду и воскресенье для посетителей из России, иначе и вовсе нет уединения, нельзя работать за письменным столом.
За границей уже прошло больше 'взрослой' жизни, чем в России. Москва все отдалялась и отдалялась. Реальностью становилась эмиграция. Герцен по-прежнему хотел писать о России и для России. Но это становилось все труднее.
Герцену, вопреки присущему ему просветительскому рационализму, было дано ощущать иррациональные приливы и отливы в частной жизни и истории. Так он ощутил отлив 1868-1869 годов.
Не ошибался ли он? Ведь один раз он уже считал, что все кончено. И действительно, какие страшные беды валились на него в 1851-1852 годах: гибель в море матери и сына Коли; измена Гервега, который одно время казался лучшим другом; 'кружение сердца' любимой жены Натальи Александровны; непоправимое - ее смерть. И общественные события, воспринимавшиеся им как личные, - крах революций 1848 года.
Посвящая Огареву сборник статей, Герцен писал 10 июня 1851 г.:
...для себя я больше ничего не жду, ничто не удивит меня, ничто не порадует глубоко. Удивление и радость обузданы во мне воспоминаниями былого, страхом будущего. Я достиг такой силы безразличия, безропотности, скептицизма, иначе говоря, - такой старости, что переживу все удары судьбы, хоть равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть. (Собр. соч. Т. VII, 269.)
Впереди же был 'Колокол', 'Былое и думы', сотни страниц бессмертной прозы, всемирная слава.
События 1849-1852 годов были роковыми. А теперь - может быть, не менее страшная тина повседневности. ''Колокол' умер... никем не оплаканный...'
В 1869 году шел отлив, за которым не видно было прилива. В 1869 году у типографии уже не было заказов, пришлось распустить рабочих, остался один наборщик.
Герцен знал - уже не мог не знать - цену себе, цену своему творчеству, написанной странице, плодотворному или пропущенному дню. Конечно, у него бывали часы, дни, месяцы, когда казалось - он больше ничего не напишет, источник иссяк, исчезают внешние стимулы ('завтра в типографию...'), не хватает внутренних. Но чаще, гораздо чаще раннее утро заставало Герцена за письменным столом.
Он еще был полон энергии. Хотел издавать старые книги (сначала в Брюсселе, потом в Париже). Хотел создавать новые.
В последний год жизни перед ним обострилась дилемма, в разных обличьях возникающая перед многими литераторами.
Герцен - Огареву
15 декабря 1869 г., Лион. Ум и эгоизм внятно говорят, что себе в пощаду надо ото всего уйти, отдать деньги и попробовать уединенную жизнь. Но пощады к другим, ими неоцененные, - говорят другое. (Собр. соч. Т. XXX, 283.)
'Себе в пощаду' для Герцена вовсе не означало самоублажение. Речь шла об уединении в любимом труде. 'Себе в пощаду' - это еще не написанные книги.
'Другие' - не только семья. Юношеское кредо 'одействотворить все возможности' - съежилось, но отнюдь не исчезло. Как и смолоду, ему было тесно внутри одной литературы. Герцен-общественный деятель не только помогал, но и мешал Герцену-писателю.
Продолжал вслушиваться в гул. Ждал - не переставал ждать голосов из России. Запрещал себе ждать, доказывал, что ему-то ждать нечего. Но - ждал.
В этот момент в Женеве появился 'петербургский юноша'.
II
В марте 1869 года молоденькая девушка в Петербурге получила большой конверт, в него вложен второй конверт и записка: 'Если Вы честный человек и студент, - передайте письмо по прилагаемому адресу'. В письме: '...меня везут в крепость, что со мной будет - не знаю. Пусть друзья продолжают общее дело'.
Автор письма - Сергей Нечаев. Получатель - Вера Засулич. Так и возникла легенда о Петропавловской крепости ('Выбравшись... из промерзлых стен...'), необходимая Нечаеву как вверительная грамота Огареву, Герцену, Бакунину, всем русским революционерам за границей5. Так он творил миф о себе. А на самом деле он по чужому паспорту ехал в Женеву.
Нечаев еще будет заключен в Петропавловскую крепость - она не позади, а впереди. В 1872 году - суд, приговор, Алексеевский равелин. Десять лет погребения заживо. И смерть.
А в 1869 году студенты добивались в Петербурге и в Москве права студенческих сходок, землячеств, помощи неимущим, отмененных в 1866 году, после каракозовского выстрела.
Умеренные требования студентов показались властям возмутительными. Цензор Никитенко записывал в дневник:
16 марта... Медико-Хирургическая Академия закрыта. Толкам конца нет.
