Судя по состоянию припасов, корабль находился в плавании уже много месяцев. Запасы воды пополнялись во время коротких стоянок у необитаемых берегов, но с пищей все обстояло из рук вон плохо. Константин Абэ вряд ли был так уж виноват в том, что у нас заканчивалась солонина, сухари покрылись плесенью, а в крупе было больше мышиных какашек, чем самой крупы.
Пользуясь моей исполнительностью, Константин Абэ переложил на меня большую часть своих обязанностей и теперь в основном проводил время в своем гамаке, подвешенном под потолком камбуза. Часами я наблюдал за тем, как желтокожий куль мерно покачивается в такт корабельной качке. Иногда сверху свешивалась нога или рука, иногда — жидкая черная косица. Сам не знаю, что удерживало меня от искушения ткнуть туда, где я предполагал задницу моего тирана, чем-нибудь острым.
Изредка этот живой окорок — по правде сказать, жилистый, вертлявый и на вид куда менее съедобный, нежели те старые сапоги, что я крошил в матросскую кашу, — высовывался из гамака и произносил что-нибудь вроде:
— А что, помощник библиотекаря, хорошо ли ты намыл сегодня посуду? Вчера на тебя опять жаловались. И давай-ка воруй поменьше.
Измученный изжогой, я даже не огрызался, несмотря на всю несправедливость этих замечаний. Продукты на камбузе все никак не желали заканчиваться, а это означало, что нам предстоит оставаться в море еще неопределенное время.
В конце концов я не выдержал и обратился к Константину Абэ с такой речью:
— Если мы не найдем способ подавать команде что-нибудь более съедобное, нас выбросят за борт.
Это была тщательно продуманная и отрепетированная речь; она была содержательна и корректна. Ни одного прямого выпада, который можно было бы расценить оскорбительным для себя образом.
— Для человека с зачеркнутым лицом ты недурно соображаешь, — одобрил меня Абэ, поглядывая сверху блестящим косым глазом. — Кстати, давно хотел спросить: это правда, что у твоих бывших хозяев мозг помещается в желудке?
— Почему? — удивился я.
— Потому что лицо для того и нарисовано на голове, чтобы показать месторасположение мозгов, — ответил Абэ. — А ты как думал? Где мозги, там и рожа, чтобы одно на другом отражалось. Неужели не ясно?
— Это мне ясно, — согласился я. По-своему Абэ рассуждал безупречно.
— А у них рожа, ты говоришь, на животе, стало быть, и мозг в животе, — продолжал Абэ.
— Не исключено, — подтвердил я. Прежде мне не приходилось задуматься о подобном. Мои хозяева были достаточно умны, а, как известно, мы начинаем всерьез анализировать проблему ума лишь в том случае, когда ум действительно становится проблемой, то есть когда его не хватает.
— Если у них мозги в желудке, то они давно переварились, — заявил Абэ. — Вот что меня поражает: чем же они тогда думают?
— У животоглавцев не принято стыдиться того, что служит на благо телу, — сказал я уклончиво.
— Я вот думаю, — промолвил кок, — пора бы тебе распотрошить библиотеку.
— Что вы имеете в виду, господин Абэ?
Я вдруг обрадовался. Неужели Абэ наконец проникся мыслью о том, что мне не место в его грязном камбузе? Или Анадион Банакер вспомнил, что помощники библиотекарей обычно обитают поблизости от книг, в крайнем случае — возле каталога, а отнюдь не гниют на кухне?
Но ответ кока развеял все мои надежды. Оставалось лишь благодарить судьбу за то, что произошло это милосердно быстро и радость не успела укорениться в моем сердце.
— Засаленные книги и коленкоровые переплеты, — сказал Абэ. — Вот что я имею в виду. Если их добавить в еду, она приобретает съедобный привкус. Проверено. — И он причмокнул своими синеватыми губами (с едва заметной плоской бородавкой на нижней).
— Вы предлагаете мне украсть книги? — спросил я.
— Ты же помощник библиотекаря, — возразил Абэ. — Если книги возьмешь ты, никто не заподозрит дурного.
Левый глаз, нарисованный на моем животе, был постоянно вытаращен от вздутия желудка, а правый, тот, что над печенью, все время щурился от недовольства. Константин Абэ пригрозил мне, что навесит фонарей на все четыре моих глаза, если я не проберусь в библиотеку и не принесу пару-другую, а лучше десяток наиболее замусоленных томов.
— Это проще простого, — сказал Абэ на второй день после первого нашего разговора о библиотеке. В этот день капитан, покончив с обедом, пригрозил коку протащить его под килем. — Я покажу тебе, где она находится. Ты вышибешь дверь, только сделай это бесшумно, пожалуйста…
Я поморщился и заткнул уши.
Абэ, не переставая говорить, схватил меня за запястье и силой заставил вынуть пальцы из ушей.
— …Самые мясные книги, конечно, в кожаных переплетах. И на даты смотри. Во времена войн клей был из рук вон паршивый, а вот в годы процветания книжный клей варили весьма нажористый. Опять же, детские книги. Дети любят жевать за чтением. Равно старики, поэтому политические детективы тоже бери. Если ты что-нибудь во время чтения ешь, то это с гарантией попадает на страницы. Соус — особенно. Еще некоторые фрукты. Знавал я одного оригинала, он закладывал страницы хлебными корками… Ты понимаешь, какой богатейший источник пищи находится практически у нас под боком?
Я спросил:
— А что будет, если нас поймают за этим делом?
Абэ пожал плечами:
— Поймают не нас, а тебя. И выбор невелик: если ты украдешь книгу, повесят тебя, а если не украдешь — повесят меня.
— Я грамотен, — сказал я. — Моя жизнь более ценна.
— Зато у меня лицо находится где надо, — возразил Абэ.
— Такому лицу, как у тебя, нигде находиться не надо, — огрызнулся я.
— И это мне говорит четырехглазый? — Абэ всплеснул руками. — Куда катится мир?
И он больно ткнул меня пальцем в живот.
Я как-то сразу сломался после этого, а Абэ, напротив, расцвел и потащил меня к библиотеке. Мы поднялись на палубу, миновали толстую грот-мачту, потом еще бизань, и он показал мне на кормовую надстройку:
— Это здесь.
Почему-то в тот же самый миг мне показалось, что я всегда это знал. Я остановился перед закрытой дверью и услышал, как Абэ шипит у меня за спиной:
— Давай вышибай ее. Пни как следует.
Я толкнул дверь пару раз, послышался тихий, вкрадчивый треск, какой бывает, когда ломается гнилое дерево, и передо мной раскрылась темнота. Абэ подтолкнул меня в спину. Споткнувшись, я ввалился в комнату.
Почти сразу же дверь за мной затворилась, но я не почувствовал никакого одиночества, хотя Абэ остался на палубе. Я нащупал лампу, подкрутил фитилек и довольно ловко зажег его. Красноватый свет благожелательно растекся по стенам, и я увидел бесчисленные полки, набитые книгами.
В тяжелых деревянных окладах, в кожаных переплетах, вовсе без переплетов, растрепанные, ухоженные, стянутые ремнями и перевязанные грубой бечевой, — они стояли, лежали, были втиснуты, навалены, разбросаны, разложены, а иные даже открыты — как бы для чтения. Никогда еще я не встречал такого беспорядка… и вместе с тем точно так же мне было очевидно, что в этой библиотеке царит своего рода идеальный порядок.
За время моих путешествий я успел убедиться в том, что беспорядка (или, если угодно, хаоса) в чистом виде не существует. Имеют место лишь различные степени приближения к хаосу, обратно пропорциональные числу людей, которые находят данное положение вещей естественным. Говоря проще, чем меньше людей ориентируется среди предметов, разбросанных по комнате, тем больше эта комната приближается к хаотическому идеалу, и напротив: если подавляющее большинство людей в состоянии в
