что к тому времени у меня начался ревматизм и по боли в колене я знал, какая будет погода. Моё колено «предсказало» потепление, что позволило нам среди зимы совершить поход за картофелем и тем самым избежать голодной смерти. Дрозды тоже были довольны, потому что варёная картошка им нравилась не меньше, чем мамалыга. Так, собрав последние силы, мы дождались следующего партизанского тысяча девятьсот сорок четвёртого года.
Наш отряд к тому времени насчитывал уже девять человек, возобновились связи с командованием, мы произвели несколько операций, приобрели оружие, наши помощники в селе, несмотря на постоянные блокады, успевали снабжать нас хлебом.
Враг понял, что приближается его конец, и ожесточился. Над лесом летали самолёты, сюда пришли войска и начали прочёсывать его, дерево за деревом. Многие отряды пострадали. Но нашему отряду благодаря водному укрытию всегда удавалось ускользнуть.
Так шли дела до начала августа тысяча девятьсот сорок четвёртого года. После этого прочёсывание леса вдруг приостановилось. Жандармы ушли, и за много месяцев впервые воцарились спокойствие и тишина. Кое-кто из товарищей думал, что враг сложил оружие, потому что Советская Армия приближалась к болгарской границе. Но, как мы потом узнали, дело было вот в чём: случай дал возможность врагу уничтожить нас не в открытом бою, а при помощи коварства.
После взрыва нашего укрытия в можжевельнике полицейские подобрали там все уцелевшие вещи, среди них и миски с крышками, в которых мы держали брынзу и солонину. Сначала никто не заметил, что на обгоревших мисках есть надпись, но через полгода одна из мисок лопала в руки опытного в этих делах агента, который соскоблил сажу и прочёл, что это «Подарок от Крума В. Калинова». Полиция стала искать Крума В. Калинова и обнаружила, что он житель Равногория. Его заставили признаться, кому он подарил миски, и он вспомнил, что подарил их Латю Велеву, когда тот женился. Латю Велев был смолокур в равногорском лесу и наш самый лучший помощник, снабжавший нас хлебом. Полиция задержала Крума Калинова, чтобы он не сообщил каким-нибудь образом Латю о случившемся, и за Латю стали следить. И днём и ночью один из полицейских сыщиков, переодевшись угольщиком, шёл за ним по пятам и, наконец, разузнал, где Латю оставляет для нас сумки с хлебом, в каком месте в лесу и даже на какой пихте. И тогда в голове у полицейских родился план нашего уничтожения. Они не надеялись, что в случае ареста Латю они смогут заставить его выполнить этот план, — они уже имели дело с десятками коммунистов, которые шли на самые страшные пытки и смерть, но не становились предателями, — поэтому они решили не арестовывать Латю. Тот испёк хлеб, отнёс его в условленное место, а когда ушёл, полицейские заменили хлеб другим и радостные вернулись в село. Оставили только одного, для наблюдения за тем, что случится потом.
Узнать о страшной западне мы никак не могли. Мы с Латю условились о том, что для безопасности видеться не будем. Поэтому он должен был оставлять сумки, когда нас не было, а мы брали их сами, предварительно проходя мимо смолокуренного участка, и смотрели, стоит ли там кувшин, перевёрнутый вверх дном. Если перевёрнут, значит, всё в порядке и сумки нас ждут. Так что полицейские очень хорошо сообразили, как всё надо сделать, оставив Латю на свободе, и он, как обычно, выполнил всё по нашей системе, с необходимой осторожностью.
Итак, в определённый день (таким днём была пятница) двое наших товарищей и я направились к условленному месту за хлебом, оставленным Латю. Мы прошли мимо смолокуренного участка, увидели, что кувшин перевёрнут, и подошли к пихте, где лежал хлеб. Вечерело. Солнце, большое и красное, посылало на землю последние лучи. Вокруг было тихо, а нас, как обычно, перелетая с ветки на ветку, сопровождали Джико и Тютюка. Последнее время они всегда следовали за нами; иногда улетали вперёд, потом возвращались снова, словно встречали нас и своим пением хотели успокоить — путь, мол, свободен.
Вот почему мы не удивились, что и сейчас птички улетели вперёд, но только на этот раз они не возвращались и не встречали нас. На моих товарищей это не произвело впечатления. Я заметил это, но не подумал ничего плохого, потому что в лесу всё было по-прежнему спокойно.
Мы подошли к пихте, а дроздов не было видно. Сняли сумки и уже хотели было отломить хлеба, как вдруг заметили у своих ног что-то чёрное. В следующее мгновение мы поняли, что это были тельца двух дроздов… Наши друзья, наши разведчики, наши спасители были мертвы! Они лежали безжизненные, с опущенными крылышками, а жёлтые их клювики были раскрыты, как будто бы дрозды хотели в предсмертную минуту рассказать нам о грозящей опасности.
Затуманенными от слёз глазами мы смотрели на них и диву давались, что могло быть причиной одновременной смерти дроздов, когда, наконец, мой взгляд упал на хлеб, край которого был виден из сумки, и я увидел, что птицы клевали хлеб. Дрозды попробовали хлеб до нас, и их настигла смерть. Хлеб, значит, был отравлен! Мы и виду не показали, что нас охватила тревога. Как всегда, закинули сумки за плечи, незаметно подняли тельца погибших наших друзей и отправились в обратный путь.
Мы все трое были совершенно сражены. Страха не испытывали, потому что были уверены, что враг позволит нам свободно идти, чтобы мы, принеся отравленный хлеб, погубили своих товарищей. Нас угнетало сознание, что мы потеряли не двух обыкновенных птиц, а самых дорогих нашему сердцу друзей. Вот почему я тут.
Так окончил свой рассказ бай Горан.
— Посмотри, как же хороши горы! — сказал он, повернув голову в сторону виднеющихся вдали зелёных вершин.
Я понял, что он хочет, чтобы я смотрел на горы и не заметил его слёз. Я сделал вид, что горы меня очень интересуют, а тем временем думал: «Каких только тайн не таит в себе дикий лес! Каких только тайн!»
Примечания
1
Стихи даны в переводе Ю. Вронского.
2
Царву́ли — крестьянская обувь из сыромятной кожи.
3
Пастырма — вяленое мясо.
